Запертые двери
Шрифт:
– Нет, мистер!
– навзрыд взмолилась она.
– Не трогайте меня, не трогайте больше нас. Мы не виноваты в том, что произошло с вами!
Незамедлительного ответа не последовало. В трубке раздались несколько щелчков, после чего вновь пришло молчание. Исчезли и гнилые запахи, а спустя десять секунд, Мэри обнаружила, что тело вновь подчиняется ей, чем она тут же воспользовалась.
Выронив трубку из рук (которая с глухим стуком упала на ковер), Мэри побежала к дверям, при этом оглядываясь назад. То, что она была только в одном нижнем белье, ее мало волновало.
В полной темноте, она никак не могла отыскать дверь, но вспышка молний пришла ей на
– Мэри!
Словно ей всадили нож меж лопаток. По-другому охарактеризовать то, что она сейчас чувствовала, было невозможно. Резкий вдох панического ужаса повлек к жгучей боли в легких, словно по ним прошлась когтистая лапа. Температура в комнате продолжала понижаться, от чего у ее полуоткрытого рта начал клубиться пар, а волосы покрылись тонким слоем льда и измороси. Мэри, дрожа от холода и страха, медленно начала оборачиваться...
Из ванной комнаты, скрепя колесами, выкатилась инвалидная коляска, на которой сидела ее, постаревшая на десять лет, мать. Но выглядела она не на свои сорок с половиной, а на все шестьдесят.
При каждом освещении комнаты молниями, Мэри останавливала свой взор на разных деталях. На обесцвеченную больничную робу из которой торчали худые бледные конечности. На редкие седые волосы, что спадали на материнское лицо, почти прикрывая глаза, покрытые бельмами. На впалый рот, из уголков которого стекала толи пена, или слюна. На длинные тонкие пальцы что сжимались и разжимались на ручках у колес.
– Дочка, подожди...
Голос ее матери звучал болезненно и пристыжено и до боли напоминал ей о своем несчастливом детстве. И все же, он вызывал и некое ностальгическое чувство где-то в ее груди из которого продолжало вырываться прерывистое дыхание и с которым она ничего не могла поделать.
– Мама?
– настороженность и недоверие, прозвучавшие в этом слове, которое у большинства обычных детей вызывало только теплое чувство, не показались ей лишними. Разум, который не до конца покинул ее, постоянно твердил ей, что ее матери просто не могло быть здесь. Она должна была быть сейчас в доме для престарелых в Теннеси, а никак не в Колорадо, да еще в ее номере. К тому же она ведь сама вышла из ванной и там никого не было.
– Да, родная это я. Ты только не пугайся, - с этими словами, старуха взялась костлявыми руками за поручни на колесах и медленно подкатила чуть ближе, но все же остановилась на "безопасном" расстоянии, словно боясь спугнуть Мэри. Медленное приближение матери, напомнило Мэри документальный фильм о хищниках, которые медленно подкрадываются к своей жертве. Это сравнение совсем не понравилось ей и Мэри тут же повернулась к двери и взялась обеими руками за ручку.
– Стой, милая моя, пожалуйста! Я сделала слишком долгий путь, только чтобы увидеть тебя, поговорить с тобой. Не лишай меня этой столь нужной для меня радости!
– это было произнесено с таким теплом и печалью, что Мэри не смогла не послушаться и вновь обернулась, с легкой болью отклеив замершие ладони от ручки двери.
– Спасибо, милая.
– Сказав это, ее мать улыбнулась. И в свете молний, она не казалась ей наигранной или злорадной. Улыбка была нежной и ласковой. Материнской...
И Мэри не смогла не ответить на эту улыбку.
10.
Джим Роквелл, медленным шагом, начал подниматься вверх по лестнице на второй этаж, держась за пыльное, покрытое паутиной, перила. По ступенькам, с которых
восемнадцать лет назад скатилась его мать и нашла свою смерть на полу у лестницы.Может, ее кто-то столкнул?
Раньше он об этом никогда не задумывался, сейчас же эти мысли вцепились в него мертвой хваткой.
А если так, то кто?!
И здесь должно было что-то измениться, произойти нечто важное. Но ничего не произошло - он просто продолжил свой подъем наверх.
Каждый раз, как только он опускал ногу на следующую ступеньку, она тихо, но зловеще поскрипывала. При каждом скрипе, Джим панически оборачивался назад, желая убедиться, что за ним никто не идет по пятам.
То, что он попал в дом своего детства благодаря сну, он понимал. Но он также понимал, что этот сон гораздо реальнее тех, которые ему снились прежде с периодичным постоянством. И, как правило, он всегда просыпался, как только начинал подниматься по лестнице. Впервые этого не произошло.
Дом сохранял свою обманчивую тишину, выжидая удобного момента для броска. С каждым шагом он становился все ближе к длинному темному коридору, по обе стороны которого были многочисленные двери. Джим не мог вспомнить, сколько комнат было в этом доме, но склонялся к тому, что не меньше восьми.
Когда закончилась последняя ступень и Джим оказался на втором этаже, он смог, наконец, пересчитать все двери. Не восемь, а девять. Четыре по обе стороны и девятая в самом конце коридора, напротив него. Ближнюю комнату с лева занимал он сам, ближнюю справа - его родители. Остальные шесть представляли собой гостиные и детские. Когда дом строился, отец Джима рассчитывал на огромную семью. Но Джим так и остался единственным ребенком в семье, а потому детские остались пустовать, также как и гостиные, ведь даже в лучшие дни семейства Роквеллов, количество гостей остававшихся в их доме с ночлегом, можно было пересчитать по пальцам.
Комнату напротив, сконструированную под кладовую, занимал его отец, после трагической кончины его матери. Его отец был архитектором, а заодно и плотником и дом был сконструирован по его чертежам. И кладовую он сам и перестроил под очередную комнату, похоже, спасаясь, таким образом, от горя с помощью работы. Джим словно загипнотизированный стоял и глядел на эту дверь. Дверь, казалось, была застлана полотном тьмы, но в тоже время ее очертания угадывались лучше остальных. На ней даже были различимы выцарапанные чем-то острым строки из "
Отче наш
", похоже сделанные его отцом.
Не отрывая взгляда от этой двери, Джим тяжелым, но настойчивым шагом, пошел в ее сторону, до конца еще не осознавая, что он делает и зачем. Подойдя вплотную к ней, он ощутил запах куриных потрохов. Тот же самый запах, что и тогда, когда его воображение впервые посетили григеты. Тогда он проснулся поздно ночью от шорохов под кроватью, а затем услышал и их голоса. При каждом их слове, до его обоняния доносился этот мерзкий запах. Словно обладатели этих хриплых мерзких голосов питались исключительно гнилью и падалью.
Инстинкт самосохранения изо всех сил бил в колокол разума и молил его бежать из этого гиблого места, но Джим не подался слабости. Каким бы реальным все происходящее ему не казалось, Джим осознавал, что все вокруг всего лишь сон и побег из дома ничего бы не дал. Единственным спасением было пробуждение, но оно пока не шло.
Джим потянулся к ручке двери, а его воображение рисовало ему картину тварей, что прислонились с той стороны двери, в ожидании кульминационного момента - поворота ручки и скрипа петель.