Записки беспогонника

Поляки, как известно, народ предприимчивый, но лишь там, где надо проявить частную, для себя лично, для семьи, а не для государства или для социализма инициативу и коммерческую сметку.

Один такой поляк явился к Пылаеву и попросил его помочь оборудовать не более не менее как пивной бар. От нас для этого дела требовалось немного: четыре плотника срочно принялись оформлять зал, Ярошенко начал украшать и писать вывеску. Наши подводы доставили из беспризорных немецких домов мебель, краски, доски и прочее необходимое; от какого-то столь же предприимчивого деревенского поляка привезли сколько-то бочек с пивом. Не знаю, дал ли поляк Пылаеву что-либо, но для нас — командиров — была обещана бочка пива.

Работали всего несколько часов, с энтузиазмом не меньшим, чем на строительстве мостов. А на следующий день уже с утра Пылаев, Ледуховский, Ястреб, старшина Минаков и все командиры взводов со своими помощниками явились в пахнущий свежей краской зал и расположились на немецких креслах, сели за дубовые немецкие столы. Так началось распитие пива из высоких кружек с гербом города Бромберга — медведь идет по зубцам крепостной стены.

Выпив две кружки, Пугачев, по привычке ворча, ушел. После трех кружек ушел хронически страдающий желудком желчный Ледуховский. А прочие остались. Пили, ходили отливать на задворки, опять пили; обедать нам принесли в пивную. Снова мы пили и отливали, то молча, то переговариваясь о чем-то. Сколько я выпил кружек — не помню, начал было считать, да со счету сбился. К вечеру бочка опустела, и мы разошлись спать. Наверное, и сейчас наследники того владельца бара процветают. А начало того процветания положила 2-я рота 74-го ВСО.

Висла текла не в самом Бромберге, а за несколько километров.

Баржей, принадлежавших частникам-полякам, было подано, кажется, четыре. Буксир всех их собирался тащить вверх по Висле до города Плоцка.

На трех баржах ехала одна из рот 73-го ВСО под командой капитана Чернина, на одной, самой большой, барже часть нашей роты под моей командой. Пылаев, все прочее ротное начальство, взводы 2-й и 4-й Пугачева и Эйранова должны были следовать на подводах в тот же Плоцк. Со мною ехал еще 3-й взвод Пурина, хозяйственники подкомандой старшины и все наши коровы.

Грузились целый день. С собой забрали много продуктов; один из трюмов загрузили картошкой из немецких подвалов, в другом трюме оборудовали хлев. Коров подцепляли поперек живота веревкой, и р-раз — не успевала корова испугаться, как с помощью блока перекидывалась на палубу.

Рядом на другие баржи шла такая же лихорадочная погрузка под командой капитана Чернина.

Подъехал на грузовике майор Харламов, подозвал меня, и мы с ним прошлись несколько раз по берегу. Сперва он меня все расспрашивал — сколько людей идет, сколько и каких продуктов взяли, понимаем ли мы важность задания: начать расчистку русла Вислы выше Плоцка. Когда все деловые разговоры кончились, он заговорил о скором окончании войны, о скорой победе. Он был москвич, и мы договорились с ним встречаться и в будущем. Потом он не по-военному пожал мне руку и уехал. А на следующий день его нашли мертвым, с грудной клеткой, проломленной баранкой автомашины. Он задумал учиться водить машину, сел за руль, шофера посадил рядом и, выпив стакан самогону, поехал, налетел на дерево и был убит на месте, а шофер отделался тяжелыми ранениями.

Как всякий крупный руководитель, главный инженер ВСО-74 Александр Алексеевич Харламов имел и недостатки, и положительные качества. Он был проще и доступнее многих господ офицеров вроде олимпийца майора Елисеева. У него в Москве оставалась семья — жена, дети, а здесь он завел ППЖ — отвратительную калмычку докторшу Санжиеву, которую в армии спасли от участи всех калмыков, сосланных в Казахстан неизвестно за что. После смерти Харламова Санжиева сумела прельстить плановика Виктора Подозерова, который почти всю войну тосковал по своей жене и по своему маленькому сыну, оставшимся в Ленинграде, а под конец не выдержал.

Погрузка на баржи была закончена вечером. Ночью вести баржу опасались, и я собрался идти отдыхать, как пришел вестовой звать меня к капитану Чернину. Я пошел.

Первое, что он мне сказал, были комплименты — как энергично я руководил погрузкой, особенно ему понравилось, как мы грузили коров. Этот способ погрузки через блоки он перенял от нас. Затем он меня спросил — не хочу ли я принять участие в пульке.

Проиграв часа два в каюте на барже Чернина, партнеры сели ужинать, и за ужином, чокаясь чаркой, Чернин прямо спросил меня — не хочу ли я перейти в его роту. Он обещал устроить перевод через начальника УВПС-100 полковника Уральского.

Чернин был еврей, и я понял, что он и меня принимает за еврея и потому зовет к себе. Я отказался, сказав, что привык к своей роте, где у меня много друзей.

Глубокой ночью я вернулся к себе на баржу с неплохим выигрышем в кармане, и больше Чернин меня не звал играть в преферанс.

Путешествие это я вспоминаю с наслаждением. Плыли мы не меньше трех дней, только днем, на ночь где-то останавливались у берега. Командовать, в сущности, было нечего. Все лежали на нарах, спали, вставали для еды, опять ложились спать, бродили по палубе, кто-то о чем-то рассказывал…

Я перешел спать в комфортабельное помещение хозяина баржи на кровать под периной. Хозяину я носил продукты и молоко, хозяйка готовила великолепные польские блюда. Вечерами я беседовал с хозяином, учился у него польскому языку.

Помню, проплыли мимо города Торна, где выстроились один к одному старинные, еще времен Коперника, дома, вычурная готика собора меня поразила. Но, к сожалению, все это архитектурное великолепие я успел рассмотреть лишь мельком, так же как и развалины нескольких замков, высившихся на трех или четырех горах над рекой. Висла текла широкая, спокойная, величественная.

В Плоцке мы высадились. Я разыскал Пылаева и получил от него задание: со своим 1-м взводом отправиться на подводах еще километров за сорок, где зимой был выстроен временный деревянный мост. Его разобрали, сваи выдернули, но теперь требовалось проверить — не остались ли где под водой отдельные части моста, которые могли пропороть корпус миноносца или канонерки Дунайской флотилии.

В Плоцке я успел рассмотреть старинную крепость, костелы, дома. Город мало пострадал от войны.

На нескольких подводах 1-й взвод отправился в путь. Что должны были делать остальные взвода — не помню, да наверное, также проверять дно Вислы на местах бывших мостов.

Мы ехали. День был воскресный и солнечный. Там и сям позванивали колокола. Поляки всегда отличались набожностью. Из костелов толпами выходил народ. Те крестьяне, которые в будние дни одевались в отрепья и нередко ходили босиком, теперь, после молитвы, шествовали расфранченные, надменные, с виду смахивавшие на капиталистов.

Было совсем тепло. Расцветала последняя военная весна, распускались листья на деревьях, всюду виднелись ранние цветы. Мы остановились ночевать просто на опушке леса. К нам подходили поляки, нет, не для обмена трофеев на бимбер, а просто им хотелось поболтать с нами. Тут, в этих местах война только едва коснулась своими ужасами. Народ по хуторам и деревням жил хорошо.

А вечером молодые парни, все в новых костюмах, в белых рубашках с галстуками, пришли звать нас на свою вечеринку.

Молодых бойцов было у нас мало. Я и Литвиненко взяли с собой не более трех, и мы пошли.

Хата оказалась большой, зал просторный. Несколько элегантных молодых людей таскали накрашенных девиц туда и сюда, танцуя фокстрот. А на патефоне крутилась не более не менее как наша «Катюша», но с какими-то препротивными, визгливыми джазовыми присвистами. Танцуя, курили, подпевали, целовались, но не по-нашему — однажды, зато крепко, а взасос, мелко-мелко перебирая губами.