Записки фельдшера

— Родила она нормально? — вполголоса спросила врач у мужа.

Тот трясущимися руками снял с тонкого носа очки, едва не уронив их.

— Да нормально, нормально… Я и не ждал… Из роддома пришла какая-то сама не своя, ребенка не давала смотреть, ни одного дня не улыбалась.

— Была в подавленном настроении?

— Да… да-да, очень подавлена. Потом плакать начала, что не смогла выносить.

— Ребенок доношен?

— Ну… тридцать девять недель… доношен, наверное. Я даже не знаю, врач сказал, что все в порядке. А сегодня у нее началось — с утра дочку подняла с постели, легла и заставляла роды у нее принимать, представляете?

— ЗАТКНИСЬ, СУКА!! — внезапно взорвалась криком жена. — ЗАТКНИСЬ, ГАД, ТВАРЬ, НЕНАВИЖУ!!

Одеяло, сдерживаемое нами, заходило ходуном. В двери внезапно возникла девочка лет одиннадцати-двенадцати, одетая в желтую пижаму.

— Мама! — плача, закричала она. — Мама, что с тобой такое?

— Маша!! Маша, помоги мне!! Я рожаю, помогиииииииии!!!!

Анна Викторовна торопливо вывела ребенка из комнаты, сделав знак отцу следовать за ней.

У меня уже начали болеть руки.

— Танюшечка, родненькая, — говорил Серега, сидящий ближе к голове женщины. — Ну, успокойся, лапулечка моя, успокойся. Все, все, ушли они, угомонись. Никто тебя не обидит, мы с тобой…

— Я его Игорьком хотела назвать, — всхлипывает Таня. — Где он, мой маленький… его кормить надо. Зачем вы меня связали?

Ну вот, успокоилась и кое-что начала соображать.

— Спит твой Игорек, жив и здоров, — через силу улыбнулся я. — Его сейчас нельзя будить, он маленький, ему много спать надо, чтобы сильным вырос.

— Вы правду говорите?

— Да разве я когда тебе врал?

Вопрос, заставляющий задуматься. Таня и погрузилась в сложные размышления. Мы ждем доктора. Наконец, после того, как негромко хлопнула входная дверь, в проеме показался муж, держащий в руках наши мягкие носилки. Значит, Викторовна послала его в машину.

— Едем?

* * *

Дорога до стационара была недолгой, но довольно нервной. Пациентка лежать спокойно не желала, постоянно порывалась встать, ходила несвязанными ногами по потолку, угрожая сорвать лампу направленного света и крепление для флаконов капельниц. Правда, больше не пыталась рожать и кричать — и на том спасибо, голос у нее будь здоров, силы тоже еще не оставили. Муж, нервно поправляющий очки, сидел в крутящемся кресле, вне поля ее зрения — вероятно, поэтому она и была относительно спокойна. Бедолага, представляю, что ему пришлось вынести. И что еще предстоит.

Персонал женского отделения оказались расторопнее своих коллег мужского пола, спустились в приемное буквально через пять минут после вызова. Обеих я хорошо знаю. Одна, санитарка Лена, была истинным воплощением женской мощи — высокая, плечистая, обладающая цепкой мужской походкой и хваткой сильных рук, способных, я уверен, переломать все кости, при желании. Как-то она меня дружески пихнула в грудь — я минут двадцать воздух ртом ловил.

Вторая, Кристина… это давняя и печальная история, которая началась бурно и закончилась ничем. Кристинка все такая же худенькая, стройненькая и черноглазая, как и тогда, разве что губы у нее стали суше и заострился нос после рождения ребенка. Мы переглядываемся и здороваемся кивками. Глазами здороваемся гораздо дольше, и говорим ими гораздо больше. Хотя уж и прошло много времени, ежу понятно, что прошлое — на то и прошлое, чтобы не быть настоящим и будущим, но куда деваться от такой вредной болезни, как ностальгия?

— Кого привезли, ребятки? — поинтересовалась Лена, поправляя короткие белые волосы. «Ребятки» у нее все мужчины, от грудного до пенсионного возраста.

— Девушку с послеродовым, — вполголоса сказал Серега.

Таня наша сидела, все так же упакованная в одеяло, на кушетке, дожидаясь врача. Муж благоразумно не смотровой не появлялся, оккупировав диванчик в приемной и бездумно глядя на иголки стоящего в горшке на подоконнике кактуса. Я, выходя на улицу, ободряюще потрепал его по плечу. Держись, мол.

Летнее солнышко клонилось к морю, заставляя иголки пихт алеть в закатных лучах.

— Э, психи, лови! — прозвучало сверху.

В воздухе, трепыхаясь, возникла наша вязка, брошенная меткой Витиной рукой с зарешеченного окна отделения прямиком на крышу машины.

— Витя, у тебя в роду здоровых не было? — гневно рявкнул я, оглядываясь в поисках палки, с помощью которой можно бы было отцепить полотняную ленту от мигалки. Не найдя ее, я залез в машину и выволок из чехла шину Крамера. Подумав, согнул ее с одной стороны, делая крючок и, забравшись на подножку машины, начал делать гребущие движения, пытаясь вслепую нашарить распластавшуюся на крыше вязку.

— Ты изменился, Антон, — произнес голос, который я меньше всего хотел сейчас слышать.

— Все меняется, — бросил я, делая еще одну безуспешную попытку содрать проклятую ленту с крыши. — И я не исключение.

— Может, ты прекратишь меня игнорировать?

— Может быть, — наконец шина зацепила что-то. Я едва не выматерился, увидев, что волоку провод от антенны рации. Палыч убьет, если увидит.

— Антон, — голос Кристины звучал прямо за моей спиной. — Прекрати. Ты ведешь себя, как…

— …маленький ребенок, — закончил я, отшвыривая шину и поворачиваясь. Слишком резко — Кристина отпрянула, словно ожидая удара. — Слышал от тебя это, как минимум, два раза в день. Извини, ничего не могу поделать со своей инфантильностью!

— Я просто хотела, чтобы ты не злился. Пойми, что тот разговор…

О, да, прекрасно помню «тот разговор». И ту черную пелену, которая застлала мои глаза тогда, в тот поганый осенний вечер. И выпитую залпом бутылку водки, не лезущей в горло. И лезвие бритвы, вспарывающее кожу на моем запястье…

— Кристина, у тебя, кажется, есть муж? — зло и ядовито спросил я, засовывая руки в карманы рубашки — рефлекторное желание спрятать шрам. — Вот иди и читай мораль ему. А я уже наслушался.

— Зачем ты так?

Хотелось заорать, ей-богу! От злости, от безысходности. Я глотал слова, готовые сорваться с языка. Хватит, хватит…

— Кристина…

— Я…

— Кристина, уйди.

Девушка посмотрела на меня изумленно, как на внезапно заговорившую собаку.

— Уйди, прошу тебя. Я не хочу тебя видеть. Ни сейчас, ни после. Просто уходи и не появляйся ни в моей смене, ни в моей жизни.

Наверно, так и наносятся самые страшные обиды — тихим и невыразительным голосом. У Кристины дернулась щечка и на миг сузились глаза, а после она рывком развернулась и исчезла в дверях приемного отделения.

Я прислонился к борту машины, тяжело дыша, как после подъема на пятый этаж.

В дверях показался Серега. Судя по его лицу, он слышал весь разговор. И он — один из немногих, кто был в курсе деталей моей личной жизни.

— Ты в порядке? — с наигранной простотой спросил он, доставая сигарету.