Записки гробокопателя

Дверь распахнулась. На пороге стоял запыхавшийся Кутя.

– Ты чего не идешь? Петрович за тобой послал.

– Пошел он!.. Скажи: голова болит.

– Ну, смотри, Леш. Болит - не ходи, не война... А, Леш? Башка? Ну, сиди, сиди! Я побег.

– Погодь, Кутя.
– Воробей тяжело поднялся с табуретки.
– Вместе пойдем.

Штат расселся кто где: на подоконниках, на стульях. Финн затиснулся в уголке на пол.

– Контору на ключ! Никого не пускать!

Носенко, замуправляющего, перебирал взглядом притихшую бригаду.

– С ним ясно.
– Он мотнул головой в сторону Петровича.

– А вот с вами? Кто бесхоз долбал?!

– Какой бесхоз?
– невинно всунулся Охапыч в надежде обернуть разговор в болтовню.

– Молчать! Думаете, я с выговором, а вы спокойно жрать будете? На кошлах моих, - Носенко постучал себя по плечам, - проедете? Хрен в сумку! Кто бесхоз расковырял?! Ну?! Заявления сюда!
– не оборачиваясь, рявкнул он поникшему сзади Петровичу.
– Не понял? Те, по собственному. Ну!

Петрович нырнул в кабинет.

– Минуту даю. Не скажете, половину уволю!

Он засек время. В стекло билась муха, других звуков не было...

– Так, минута...
– Носенко надел очки и, не оборачиваясь, протянул руку назад, к Петровичу.
– Первое давай сверху.

Тот протянул листок с неровным обрывом.

– Охапов, - прочел Носенко и поставил на заявлении сегодняшнее число. Та-а-ак, уволен.

– Чего я!
– взвился Охапыч.
– Бесхоз не мой...

– Молчать! Следующее. Новиков...

– Меня-то за что?
– задергался на полу Финн.
– За Гарика таскали, теперь за бесхоз чужой отдувайся. Я жаловаться буду...

– Кому, финнам?
– Охапыч глядел на него с брезгливой тоской.
– Тихо будь. Сопли жуй!

– Раевский.

Носенко взял следующее завление.

– Ну, суки, узнаю, кто бесхоз сломал!..

Раевский отомкнул замок и вышел, хлопнув дверью.

Носенко взял следующее заявление. Воробей следил за его губами.

– Ве-ли-ка-нов.
– Носенко разбирал Кутину фамилию.

Кутя беспомощно тыркнулся в углу на табуретке, открыл рот, но ничего не сказал.

Воробей шагнул вперед.

– Это... Он ветеран.

– Тебя забыть спросили!
– рявкнул Носенко.
– Это еще что за чмо?

– Тут у нас один...
– промямлил Петрович.
– Куда лезешь?
– обернулся он к Воробью.
– Заступник! Сидишь - сиди, пока не спрашивают. Знаю я вас, герои...

Воробей посмотрел на него.

– Я бесхоз копал, - сказал он.

Носенко подошел к окну, молча взглянул на Воробья, достал ручку.

– Заявление!

– Он в больнице был, не писал...

– Сейчас пусть пишет!

Воробей встал, молча посмотрел на Петровича.

– В кабинете бумага, Леш, - тихо глядя в пол, сказал тот.

Воробей принес листок бумаги.

– Ручки нет...

– На!
– Носенко протянул ему свою.

– Чего писать?

– Неграмотный? Диктуй ему!
– приказал он Петровичу.

Петрович в ухо Воробью начал диктовать.

– Не с пятнадцатого, а с сегодняшнего дня!
– перебил его Носенко.

Кутя, Воробей и Валька сидели за столом. Одна "старка" стояла пустая. Воробей пил "Буратино".

– Леш, а ты-то полез куда? Ведь вторая группа...
– ковыряя вилкой в тарелке, тихо проговорил Кутя.

– Не тронь его, - заволновалась Валька.

– Он и так, погляди, не в себе. Леш, как голова?

– А-а, - отмахнулся Воробей.

– Тебе, может, "скорую" позвать?
– вскинулся Кутя.

– Ладно, Куть... Ты это... ты вот что... Ты сарай себе бери, заказы какие недоделанные, напишу - доделаешь. За работу возьмешь сам знаешь сколько, остальное привезешь. Под полом три доски гранитные, габро, для памятников. Нарубить, золотом выложить - по полтыщи уйдут не глядя. А Пасхи дождешь - и дороже. Бабки - пополам. Ясно?

– Само собой...

Воробей взял "Старку", открыл, налил по стакану Куте и Вальке.

– Ни то ни сё...
– Он покрутил бутылку.
– На троих надо.

– Ты что?! Ты не удумай!
– Забеспокоился Кутя.
– Бога побойся. Сироту оставишь?!.. Лешка, не озоруй!

– Не ной, - оборвал его Воробей.
– Авось не подохну. Чокнем.

– Воробе-е-ей!
– заверещал Кутя.

Валька вцепилась в бутылку.

У Воробья стали закатываться глаза. Кожаная вмятина над бровью задышала в такт пульсу. Воробей поймал Вальку за руку.

– А-а!
– приседая от боли, заорала Валька и отпустила бутылку.

Воробей, промахиваясь, лил "Старку" в стакан. Желтое пятно расползалось по скатерти. Валька скулила где-то внизу, у ножки стола. Кутя вытаращил глаза, не двигался. Воробей поднес стакан ко рту.

1987

О СТРОЙБАТЕ И "СТРОЙБАТЕ"

Сначала не повезло - попал в стройбат. Служба невеселая: холодно, голодно, далеко, страшно...

Через двадцать лет повезло: "Стройбат" был высочайше запрещен всеми существующими видами цензуры. И лично маршалом министром обороны Дмитрием Тимофеевичем Язовым, назвавшим мою повесть - "Нож в спину Советской Армии". По сей день благодарен ему за рекламу. За рубежом такое паблисити нужно долго зарабатывать. Здесь же вышло на халяву.

В конечном счете "Стройбат" напечатали, перевели, Лев Додин сделал по нему спектакль "Гаудеамус", который объездил полмира.

Сквозь цензуру "Стройбат" пробирался туго, но зато смешно.

Цензура исходит из того, что болезнь

есть нормальное состояние,

а нормальное состояние, свобода,

есть болезнь.

К.Маркс.

Дебаты о свободе печати.

Демобилизовались. Отдохнули. Мой товарищ, москвич, в день свадьбы пошел помыть руки, а вместо того перерезал себе вены и стал калекой.

Я срочно поехал в Ленинград отыскать оставшихся однополчан. Не отыскал: трое сидели, один рехнулся. Такой расклад произвел на меня, красиво говоря, неизгладимое впечатление, и я засел за "Стройбат".

Написал и отнес в "Новый мир". Повесть скоренько поставили в десятый номер 1988 года. Я удивился и даже слегка обиделся легкости, с которой решился вопрос о публикации. А впрочем, чего обижаться: на дворе свобода, блин, перестройка, благодать! Живи - не хочу!

Сверстанный номер журнала Главлит не завизировал. А без визы Главлита типография не имеет права напечатать даже спичечную этикетку, не говоря уж о конфетном фантике.