Записки из Города Призраков

– Куда ты собралась? – спрашивает он.

– Домой, – отвечаю я резко. – Тебя здесь нет, Штерн. – Я смотрю ему в глаза. – Я тебя вы-думала.

Как только я это произношу, он неистово дрожит, а потом исчезает. «Пуф!» Вот так. Я трясу головой, сердце бьется быстро, кожа горячая, ее покалывает. Я схожу с ума. Я точно схожу с ума.

Я запихиваю сумочку в ранец, надеваю его на плечи, спешу к стеклянной двери, к своему велосипеду. Влажность такая сильная, что мне нечем дышать. Руки трясутся, когда я пытаюсь вставить ключ в замок цепи, но я справляюсь, залезаю на широкое, горячее сиденье, качу по длинной, усыпанной гравием подъездной дорожке, потом по Воробьиной улице к променаду.

Дорога за спиной словно в тумане. Шины бьются о неровности променада, образы заполняют голову, запретные, нежеланные воспоминания.

Когда мамина паранойя усилилась, она не могла выйти из дома без бейсбольной биты. Доктор увеличил дозу лекарств до такой степени, что она едва могла шевелиться, не то чтобы куда-то пойти. Она говорила, что таблетки туманят сознание, что ей проще бояться смерти от укуса гремучей змеи, чем сидеть перед роялем, зная, что никакого вдохновения нет, а пальцы не могут вспомнить ни одной мелодии, которые легко играли раньше.

Одна из ее сонат, которая всегда вызывала мысли о папе, – ритмичный, успокаивающий стук ковбойских сапог по залитой дождем улице, – звучит в моей голове, пока я еду.

Дома кондиционер работает на полную мощность. Я оставляю туфли и остальное в выложенной плиткой прихожей, заглядываю в темную кухню, вижу ящерицу, которая бежит по дальней стене. Оставляю велосипед, поднимаюсь на второй этаж в свою комнату, запираю дверь, едва переступив порог, жду, пока сердцебиение придет в норму.

Эта комната для меня все еще чужая. Мне недостает комнаты, в которой я выросла: деревянный пол, турецкие ковры, мамина детская мебель, которую мы вместе перекрашивали, когда я была маленькой. Только моя кровать прежняя, и мне не терпится забраться под покрывало, чтобы спать долго и крепко… может, и не проснуться. Уснуть вечным сном. Как уснул он. Я задаюсь вопросом: а есть ли пение там, где он сейчас, в Нигде? Есть ли там колыбельные? Может, я пущу его в свою голову, когда засну. Может, позволю ему спеть мне. «А ночью я увидел сон, такие, брат, дела, и в этом сне с холма ко мне моя Сюзанна шла. Не плачь, не плачь, Сюзанна, не плачь ты обо мне».

Я поворачиваюсь, готовая юркнуть под покрывало, и замираю: Штерн. Терпеливо сидит у моего стола, наклонившись вперед, смотрит на меня.

– Знаешь, – он улыбается так, будто ему больно, – ты всегда ездила на велосипеде как де-вочка.

У меня возникает желание закричать, повалить его на землю, вцепиться в лицо ногтями. Вместо этого я закрываю глаза, прижимаю руки к ушам, затягиваю: «Я тебя не слышу я тебя не слышу я тебя не слышу» и «Я не чокнутая я не чокнутая я не чокнутая…».

Штерн встает и направляется ко мне.

– Ты не чокнутая, – говорит он. И когда он это говорит, я чувствую, как его руки накрывают мои: ощущаю дрожь там, где он ко мне прикасается.

Мои глаза распахиваются: он так близко, такой холодный.

– Почему это происходит? – шепчу я.

– Послушай. – Голос его ровный, такой успокаивающий и знакомый. И внутри у меня что-то разбивается. Это же здравомыслящий парень, рядом с которым я росла всю мою жизнь, парень, который всегда знал, как вернуть меня на землю, когда я боялась, нервничала, расстраивалась. Парень, который служил мне якорем. – Я понимаю, тебе это кажется безумием, но если все упростить до предела, речь о следующем: человек, который меня убил, все еще здесь. Ходит среди вас. На свободе. И этот свет, который я вижу, оттуда, где нахожусь… когда тянусь к нему… он посылает меня к тебе. И не только потому, что ты моя лучшая подруга. Не потому, что мы клялись в вечной дружбе, понимаешь? – В голосе появляется мольба. – Ты можешь мне помочь. Ты должна мне помочь. Мы должны с этим разобраться. Найти убийцу. Покончить с ним.

Я смотрю на него пристально.

– Я не могу тебе помочь, Штерн. Убийца не на свободе. В тюрьме. Убийца – моя мать.

Он качает головой.

– Она этого не делала.

Теперь меня трясет, я в ярости, вся горю.

– Ты рехнулся? Есть улики. Они нашли ее рядом с тобой… с твоим телом. Потребовалось много времени, чтобы осознать такое, но мы осознали или начали осознавать, и теперь мне надо с этим только сжиться, понимаешь? – Я моргаю, изо всех сил пытаюсь изгнать дрожь из голоса. – Отец хотел остаться в «О, Сюзанне», хотел, чтобы Хитер переселилась туда. Ради меня. Но мы не смогли. Люди каждый день забрасывали дом яйцами. Писали на нашей двери ужасные слова. Делали все, чтобы мы никогда, никогда не забыли. – Я глубоко вдыхаю, чтобы взять себя в руки. «Ты говоришь с тем, кого нет. Он не настоящий. Его не существует». Я продолжаю напоминать себе об этом. – Извини. – Я поворачиваюсь к нему лицом. – Это так странно – спорить с тем, кого здесь нет. Особенно если он в разгаре лета носит рождественскую фланелевую рубашку.

– Там, где я, всегда холодно, – отвечает он искренне и просто. Пауза, потом он спрашивает: – Здесь есть что-нибудь из музыкальных сочинений твоей мамы?

Я слишком устала, чтобы задаваться вопросами о необъяснимой логике моей галлюцинации.

– Несколько коробок, которые я не разрешила папе сдать на склад. – Я тру глаза. – Ноты, блокноты, что-то еще… Почему ты спрашиваешь?

И тут он проходит мимо меня – по телу опять дрожь – к двери спальни.

– Отведи меня к ним, – говорит он, и я слышу волнение в его голосе. – Я собираюсь доказать тебе, что я настоящий.

– Они там. – Я иду к стенному шкафу. Картонные коробки спрятаны в глубине, под моими туфлями и старыми шарфами, потому что отец перевез все мои вещи из старого дома, но я их еще не разбирала. Вытащив коробки из шкафа, я стою рядом, глядя на них.

– Открой, – просит Штерн.

Я медленно отдираю клейкую ленту, откидываю клапаны. Теперь, когда коробки открыты, видны стопки бумаг. И сдержать слезы уже нет никакой возможности: это музыка моей мамы. В смущении я отворачиваюсь от Штерна.

– Ну, – наконец спрашиваю я, – это ты хотел увидеть? Ноты?

– Нет. Должна быть черная деревянная шкатулка с белыми нотами на боковинах.

– Я никогда не видела у мамы такой шкатулки.

Я лезу в первую картонную коробку, медленно, осторожно ощупываю нотные листы с обтрепанными краями, словно боясь, что они рассыплются в пыль от моих прикосновений: как теперь рассыпается она в моих кошмарах.

– Посмотри в другой коробке. Здесь шкатулки нет. В той, – указывает он. – Давай.

Я уже не борюсь с его голосом. Отодвигаю первую коробку и берусь за следующую. Наверху несколько старых альбомов с фотографиями, а под ними маленькая черная шкатулка. С белыми нотами на боковых сторонах. По моим рукам ползет холодок. Я никогда не видела этой шкатулки. Уверена в этом. Так как я могла ее выдумать?

Штерн опускается на колени рядом со мной, и я дрожу, когда он приближается еще на несколько дюймов.

– Она. – В голосе слышится радостная удовлетворенность. – Открой ее. Там тонкий слой чего-то, а под ним «Сливочные карамельки Гетса». Она всегда давала их мне после урока. Знала, что они мои любимые. И однажды сказала, что прячет их здесь, чтобы ни ты, ни твой папа до них не добрались.

Чувствуя, будто моя рука принадлежит не мне, я поднимаю крышку шкатулки, чтобы найти тонкую деревянную пластинку, как и предупреждал Штерн. Медленно убираю ее и вижу «Сливочные карамельки Гетса», уложенные в два слоя. Я смотрю на Штерна.

– Господи… – Чувствую, как убыстряется пульс, а чувство облегчения наполняет меня одновременно с ужасом. «Он настоящий. Иначе быть не может».

Он кивает.

– Да.

Вопросы проносятся в мозгу, слетают с губ.

– Ты помнишь, что случилось? Как тебя убили? – Слова душат меня. Штерн. Мой Штерн – здесь. Настоящий, но и ненастоящий. По-преж-нему не вернувшийся, по-прежнему не мой.