Записки нечаянного богача 3

Наде достался народный костюм: платье, свитка и сапожки, похожие на те, в которых Мила провела вчерашний день. Кроме шмоток — сувенирный набор настоек и шмат копчёного на ольхе сала. Я тоже такое люблю. И жена. Да, у нас много общего и кроме детей, и — да, мне очень повезло с ней.

Антошка получил книгу по истории Белоруссии и кофейный набор: небольшой термос и термокружку с аккуратными гербами Могилева, на которых были три башни и в воротах — маленький, еле различимый на таком масштабе, рыцарь. Выбирая подарки, мы с Ланевским решили, что это уходит из города последний Мордухай.

Аня взяла в руки плюшевого льва в майке с тем же самым гербом и подняла не меня глаза, опасно быстро наполнявшиеся слезами. «Семён Семё-о-оныч!» — заорал внутренний фаталист, и я тут же исправился — вытащил из кармана фигурку волчонка. Лёва из Могилёва улетел в кусты. Аня схватила нового Лобо, прижала к груди, поцеловала в спину, а потом обняла меня так, как могут только пятилетние девочки: искренне, от всего сердца.

— Пап, а он что, вырос? — раздался удивлённый голос.

— Ну да. Ты же выросла? Вот и он вырос, — да, иногда уверенность помогает убедить в совершенно идиотских вещах даже взрослых.

— А! Я поняла! Он же переплыл океан! Поэтому и силы набрался. И хвост поэтому в другую сторону завернул. И язык направо высунул, а не налево, — зря я сомневался в её наблюдательности. Но на этом сомнения развеялись, а Лобо получил строжайший наказ — ни за что не подходить к воде ближе, чем на два метра.

Супругам Сальваторе достались профильные подарки — наборы традиционных белорусских трав и специй. Себе вёз, но, думаю, при необходимости решим вопрос с поставками. Незапланированной чете Санчес ушли два набора конфет «Беловежская пуща» и два банных полотенца, которые фаталист оплакивал так, будто ему ногу по колено отняли. Любимую.

Дошёл черед подарков и для семьи серого кардинала с ним во главе. Морочиться я, признаться, поленился: жене набор белорусской косметики, дочке и сыну –то же, что и моим. Фёдору, без которого я не мог себе представить семью Второвых, досталась банка мёда и бутылочка той самой настойки на двадцати семи травах. Уж не знаю, насколько это принято в богемных кругах — баловать чужую свиту. Я тут недавно и нечаянно. Но мне показалось, что всё понравилось и эрудиту, и эрудитскому начальнику.

— А это — Вам, Михаил Иванович, как договаривались, — и я протянул ему картонную коробку с лото. Увидев в магазинчике на углу, аж замер. Потом отмер. И взял две. Тёмно-красная коробка. Холщовый мешок с бело-розовой тесёмкой. Деревянные бочоночки с красными цифрами на обоих донышках. Карточки и пакет с кружочками из плотной неотбеленной бумаги. Именно такой набор был в детстве у меня. И, судя по неожиданному лицу мощного старика, он тоже сталкивался с подобным дизайном.

— Угодил, Дима. Не ожидал я такого. Как Бог за руку подвёл тебя к этому лото, — голос Второва очень подходил к мимике. Если бы я не знал, кто именно передо мной, то решил бы, что старик расчувствовался почти до слёз. Хотя, кажется, от правды оказался бы не очень далеко.

Он развязал мешок, запустил внутрь руку, прислушиваясь к постукиванию-перекатыванию бочонков. Потом резко встал из-за стола и скрылся за беседкой. Я проследил за спешно уходящей спиной и понял, что и сам за ним не пойду, как только что собирался, и не пущу никого. Бывают моменты, когда алмазной крепости людям стоит не мешать побыть одним.

Братья Головины как по команде навели над столом суету с обеих сторон, действуя слаженно, по-военно-семейному, любо-дорого посмотреть. За считанные секунды дело нашлось каждому: кто-то подкладывал в тарелки новые порции, кто-то разливал, кого-то отправили за лимонами и виноградом. Не на рынок — к беседке и дереву в трех шагах от стола. В гудящем улье озадаченных людей пропажу Второва, а вслед за ним и Фёдора, отметили не все. Мы с Тёмой, Мария Сергеевна. И, пожалуй, семья Санчес, к которой внутренний скептик в этой связи стал присматриваться ещё пристальнее, хотя, казалось, дальше было уже некуда.

Сидели, что называется, душевно, в самом лучшем смысле этого слова. Над столом звучали взрывы хохота и речь на трёх языках, но никаких проблем с пониманием собеседника не возникало. Казалось, все как-то настроились на ту общую волну, которая обеспечивает обмен данными на более высоком, невербальном уровне, и говорили все исключительно по привычке, хотя могли бы и без слов обойтись.

А потом дон Сальваторе отошёл с телефоном к жаровне, на которой Аня и Маша под присмотром старших братьев готовили овощи на гриле. Вернувшись, он порадовал всех, что смог договориться с тем дуэтом, что так нам запомнился в прошлый раз — крашенная блондинка и пожилой испанец, гитарист-виртуоз, что исполняли протяжно-искреннее фаду.

Их встретили овациями даже те, что ни разу не слышал выступлений — зашли красиво: сперва раздались струнные переборы из-за беседки, потом низковатый женский голос с хрипотцой. Все наши за столом затихли, словно в цирке после барабанной дроби. Певица вышла неспешно, в длинном платье с пышной юбкой и с красной розой в руках. Дошла, не прерывая мелодии, до жаровни и продолжила петь, протянув руку к углям. Гитарист устроился рядом на пеньке, выдавая такие переливы, что и представить себе невозможно. В финале блондинка бросила розу на алый жар, и та вспыхнула, будто бумажная. Хотя, может, бумажная и была — впотьмах-то поди разгляди?

Разговоры за столом поугасли, все слушали пение и звуки испанской гитары под чёрным небом, от которого отделяли лишь «летучие мыши», висевшие над головами, даря такой тёплый, уютный и домашний свет. Артисты сидели рядом с нами, пробуя незнакомые для них блюда и переводя дух, когда Головин поинтересовался о чём-то у музыканта. Тот отпил глоток белого сухого, присмотрелся к Артёму, подумал и кивнул. И протянул ему свой инструмент, бережно, будто ребёнка на руки передал.

Тёма посмотрел на пламя в жаровне, куда кто-то подкинул пару полен какого-то пока неизвестного мне дерева. Они были не в пример короче наших, русских, но жару давали с избытком и горели долго и ярко. В глазах Головина огонь отражался как-то странно. Со стороны казалось, что бликов вовсе не было, словно между ресницами сухо, как в пустыне. А чёрные дула зрачков будто втягивали жёлто-красное отражение куда-то внутрь. И он запел.

Я слышал, как Головин подпевал на нескольких азартных мероприятиях, что у меня на заднем дворе, что у Самвела в кафе-музее «Арарат». Ну и, разумеется, на той нашумевшей караоке-вечеринке в пабе у Гарика, которую вся Москва обсуждала целую неделю. Но солировал он при мне впервые. И это было что-то совершенно другое. И очень личное.

Солдатская песня может нравиться, может не нравиться. Но глубину и искренность её вряд ли кто-то возьмётся оспаривать. Люди, смотревшие в глаза смерти, начинают складывать слова по-другому. Этим строкам нельзя не верить. И слушать их равнодушно не могли, кажется даже деревья в нашем дворе.

Эту песню я точно раньше не слышал. Но были другие, настолько же честные и страшные, от которых скрипели зубы и сжимались кулаки. О том, как русские воины боролись и побеждали, не взирая ни на цену этих побед, ни на что-то ещё. Это было не про «выполнить приказ командира». Это было про честь и про волю. И я замер, слушая про бой у села Чабан-Махи*. После слов «Там земля под Игорьком на дыбы вдруг встала» почувствовал, как Надя положила обе ладони на мою, до боли, до судороги сжатую. С трудом распрямив пальцы, увидел под ними пять борозд на столешнице.