Записки нечаянного богача 3

Сон был тревожным. Нервным и грустным, скорее даже так. Из темноты выходили люди, мужчины и женщины, и рассказывали мне свои истории. Когда и как занесло их на проклятый левый берег Полоты, и что случилось потом. И эти финальные части рассказов в большинстве своем совпадали до мелочей. И каждая всё сильнее и сильнее убеждала меня в том, что поступили мы, может, и жёстко, но это было правильно. Ни один суд, ни одна тюрьма, ни одна казнь даже близко не могли считаться справедливым воздаянием последнему из Гореславичей Черема. Именно так они гордо называли своё гнездо на левом берегу. Слово было взято то ли от бенедиктинцев, то ли от доминиканцев, и корнями уходило в ветхозаветные времена, когда означало отлучение от Божьей благодати за страшные преступления. Подвергнутых черему не могло ждать царство Божие, новое воплощение или загробная жизнь — только одиночество и вечные муки. И я искренне надеялся, что последний людоед этой своей участи не избежал. Люди благодарили нас за то, что зло постигла заслуженная кара, а им наконец-то достался покой. И пусть среди них были приверженцы разных конфессий и традиций, требовавших разных посмертных ритуалов. Почему-то всех их вполне удовлетворило то, что сила, лишившая их жизни, была справедливо наказана. Кто-то уходил под звуки латинских хоралов. Кого-то встречал колокольный перезвон. Но каждый напоследок с поклоном благодарил. И уходили они не во мрак.

— Здравствуй, княже, — склонил голову седой могучий старик, когда я оторвался от дуба. Сколько времени простоял так, прижавшись к старой, изрытой складками и морщинами коре ладонями и лбом — представления не имел.

— Здравствуй, пастырь, — ответил ему моим голосом реалист. А семеро волков, сидевших вокруг исполинского дерева полукругом, одновременно легли на брюхо.

Отойдя неровной походкой от ствола, я нашарил за поясом лопатку. Люди, звери и птицы не сводили с меня глаз. На самой ближней к земле ветке сидел здоровенный ворон, размером больше любого, виденного мной до сих пор. Приоткрытый клюв его был длиной, кажется, почти с ладонь. Перья на крыльях и хвосте отливали чёрно-синей тьмой, как ночное безлунное небо зимой, а на груди были словно подёрнуты серебром. Никогда не думал, что бывают седые птицы. Мила не сводила с него глаз, а он, поворачивая большую голову то одним, то другим боком, смотрел поочередно то на неё, то на меня.

Пройдя ту же дюжину шагов, я уселся на шуршащие дубовые листья, раздвинув их перед собой ладонями. И начал копать. В полной тишине. Через полчаса или около того раздался глухой звук, с каким сталкиваются два железных предмета, один из которых около вечности пролежал под землёй. Оставив лопату на краю ямы, я руками очистил крышку, выкинув наверх несколько горстей холодного и влажного суглинка. Вынимать ларь размером с обеденный стол мне было не нужно.

Крышка поднялась неожиданно легко, будто хорошо смазанная. Я достал лежавшую сверху на самом виду серебряную шкатулку, только эта была округлая, больше похожая на чашу без ручки или маленькую корчагу с круглой крышкой. Открыв её, достал старый перстень, сделанный как-то одновременно и грубо и тонко. Было ясно, что это вещица мужская и статусная. И с очень богатой историей. На печатке был вырезан узор, похожий не то на двух птиц, летящих навстречу друг другу, не то на стилизованную звезду, которая могла быть одновременно и пяти- и шестиконечной. На трезубец с треугольным основанием при определенной доле фантазии, тоже было похоже. О возрасте перстня можно было только догадываться. Если не знать точно, конечно. Я надел его на левую руку, повернув печаткой внутрь, и крепко сжал кулак. Шкатулку закрыл и убрал обратно в ларь, опустив крышку. И засыпал сырой землицей, хранившей свои тайны так долго и заботливо.

— Спасибо, Юрий, помог, — поклонился я старику. Почему-то был уверен, что звать по-другому его попросту не могли.

— Не на чем, княже. То долг мой — памятки ваши родовые хранить да чужим не давать. Что дальше будет? — пасечник-лесник смотрел на меня пристально.

— Дай вздохнуть малость. Не ждал я таких подарков от предков, — я поднялся, отряхнул джинсы от земли и жёлтых крошек дубовой листвы. И пошёл к дубу обратно.

Историки, энтузиасты и авантюристы искали княжью могилу на протяжение веков. Потомки Чародея иногда принимали участие в поисках, чаще финансовое, но без фанатизма. Будто поддерживали интерес у детишек, что копаются в песочнице, чтобы те не лезли туда, куда лезть не надо. Потом и вовсе решили, что усыпальница Всеслава находится в Софии Полоцкой, прекрасном храме на холме с историей, куда более богатой, чем можно себе представить. И с годами практически прекратились вопросы, почему усыпальница есть — а усопшего в ней нет.

Были версии — одна интереснее другой. И что схимником стал великий воин, отринув мирские тяготы и искушения. И что спалили его в ладье вместе с вороным конём, туром, вороном и волком тайные языческие жрецы. И даже будто бы увезла внучка мощи его на Святую землю за каким-то бесом, и похоронила чуть ли не на самой Голгофе, прежде чем отравили её там госпитальеры по приказу Амори Первого, графа Яффы.

Ранней весной да тёмной ночью, задолго до рассвета, выехали с подворья три подводы, и по пяти конных воинов при каждой. Одна двинулась на Литву. Вторая — ко Смоленску. А третья поскрипела себе стародавним шляхом на север, но путь её был куда как короче. По правому берегу Полоты-реки добралась она до границы вековой дубравы. Постояла чуть — да и поехала себе дальше. С одним возницей, без всадников и без груза. Растянув льняное полотно на пеньковых веревках меж четырёх коней, въехали молча они вслед за пятым в дубовую рощу. Едва-едва показалось в небе солнце ясное, когда добрались до поляны тайной вокруг дуба-великана. И встретил их старик в белой одежде, красным поясом опоясанный, да в безрукавке серым мехом наружу. С посохом в руке, на вершине которого волчья голова вырезана. Сняли верные люди полотнище, сложили особым образом. Да усадили стамившегося долгой жизнью князя в дупло в том дубе. Подсёк кору старик, сплёл хитро веточки, варом замазал, где нужно было. Отошли люди, поклонились великану-дереву, да и пропали с поляны. И старик пропал. Лишь приходил потом следить-доглядывать, как поднимается кора медленно вдоль тростинок-направляющих. Подрезал, где следовало, слова нашёптывал, помогал расти дубу-исполину. А после и ученики его то же делали.

И пророс корнями легендарный князь-чародей в родную землю Полоцкую, раскинул руки-ветви над ней, храня и оберегая, как и при жизни земной.

— Привяжи верёвки к лодке, пастырь. С обеих сторон. На одном конце камень закрепи. Как свистнем с того берега — брось камешек. Покатаем Гореславича на лодочке напоследок, — проговорил я медленно, не открывая глаз, сидя у ног древнего предка, прислонившись спиной к его корням.

— Железа не бери с собой. Чуют они, паскуды, его как-то, — предупредил седой богатырь, нахмурившись.

— Знаю, — еще медленнее протянул я и открыл глаза. Судя по тому, как дёрнулся Головин — они опять были не серо-зелёные. А я теперь и вправду знал гораздо больше, чем сегодняшним утром.

— На берег не выводи своих вперёд него, — сказал я лежавшему под правой рукой чёрному волку, кивнув на пастыря.

Вожак обернулся на меня через плечо, тряхнул левым ухом и положил голову обратно на передние лапы, прикрыв такие же жёлтые глаза. И проворчал: «Ладно. А то без тебя бы не догадались». Или просто так громко подумал.

* Пилот — Волк: https://music.yandex.ru/album/2362661/track/20712573

Глава 19 И при луне мне нет покоя. Летят перелетные птицы

В корчму мы заходили, выглядя со стороны довольно неожиданно, надо полагать. Из вставшего прямо у крыльца Раджи выскочил Тёма, обошёл машину, извлёк с пассажирского сидения меня, закрыл дверцу и прислонил к ней моё спящее туловище. Пока он копался на заднем диване, пытаясь выковырять оттуда разомлевшего в тепле да на мягких невестиных коленках Лорда, я предсказуемо сполз, продолжив дремать сидя на корточках, опершись локтями на широкую подножку вдоль борта внизу. Ланевский, как опытным путём выяснил Головин, вертикальное положение мог держать только на вису. Ноги, мягкие, и неуверенные, как у новорожденного щенка или телёнка, брать на себя такую ответственность отказывались. Мила выбралась вслед за женихом и тоже едва не упала, потому что он отлежал ей все колени своей буйной головой. На стального приключенца смотреть без жалости и сочувствия было нельзя никак. Ситуация безвыходная: рук только две, а этих, рассыпающихся, как плохо обвязанные снопы, трое. И пинками их не погонишь — не за что, вроде бы, да и дама среди них, пусть и тоже шаткая.

Нам здорово повезло, что вокруг стояла глухая ночь, и на Площади Звёзд не было ни единой души, кроме нас. Будь дело днём, да в жилом дворе — непременно нашлась бы неравнодушная бабулька с трубным голосом, физиогномистка со стажем, из тех, что по осанке, походке или прикусу влёт определяют проституток и наркоманов. А учитывая локацию, она бы ещё использовала местную белорусскую лаянку — особую разновидность матюков, которые звучат как народная песня, то легко и протяжно, а то срываясь в лихой пляс. Так что «каб трасца вас возьме» было бы милым и нежным интро, увертюрой, за которой развернулась бы крупная музыкальная форма. Но не сложилось.

Из корчмы выскочили Слава и тот, с перебитым носом. Надо бы уже познакомиться в конце концов, а то неудобно как-то. Но потом стало ещё неудобнее, потому что здоровяк подхватил расползавшихся во все стороны Ланевских подмышки, и, как мельник с двумя мешками, нырнул в заведение. Жилистый и Артём закинули на свои плечи мои руки и выпрямились, отчего я перестал доставать ногами до земли. И тревожно засучил ими в воздухе. В таком неприглядном виде я никогда прежде из кабаков не выходил, а уж о том, чтобы так заходить в них — и речи быть не могло.

В «нашем» дальнем зале полуночничали или, скорее, планировали очень ранний завтрак баба Дага с Бадмой Норсоновной в каких-то домашних махровых халатах. Хотя, подлетев чуть поближе, я приметил костяшки домино на столе между ними. Графиня с дочерью степей забивали предутреннего козла?

Цветок преррий не смог сдержать… да, в принципе, ничего не смог сдержать. На всегда невозмутимом медном скуластом лице отразились поочередно испуг, изумление и облегчение. Первый сопровождал установку Славой на пол зала молодых. Мила тут же охнула и вцепилась в спинку стула, чтобы не упасть. Обретший неожиданную опору под по-прежнему неуверенными ногами, Лорд заложил крутой вираж и на бреющем приземлился на лавку возле стены, где и засопел сразу же. Этим коротким полётом, а ещё мной, усевшимся прямо на пол, спиной к стоявшей рядом колонне в позе плюшевого мишки — ноги вразлёт, голова набок — было вызвано изумление. Облегчение, будто гора с плеч упала, на лице возникло, когда к столу, за которым они сидели, подошёл хмурый Головин. Правой рукой он погладил её по волосам, а левой в это самое время взвесил поочерёдно три стоявших на краю столешницы бутылки. Выбрав среднюю, в соломенной оплётке, зубами вырвал пробку, выплюнул некультурно на пол и присосался к горлышку, как упырь или измученный жаждой путник. Продолжая успокаивающе гладить по голове свою женщину. Уникальный человек. Амбидекстр, оказывается. Главное — ему это не сообщить случайно с близкой дистанции.