Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

кому. Евгений, герой пушкинского «Медного всадника», проклинает «чудотворного строителя» города, и памятник оживает: грозный царь готов растоптать безумца.

«Медный всадник», названный так с легкой руки Пушкина, волновал умы и воображение последующих поколений и стал одной из тем русской литературы. Он — олицетворение роли Петра в истории России, и в зависимости от ее оценки к монументу обращаются с обличением или хвалой:

Нет, не змия Всадник Медный Растоптал, стремясь вперед, —

Растоптал народ наш бедный.

Растоптал простой народ.

(Н. Ф. Щербина. «Пред памятником Петру I в Петербурге»)

В литературе второй половины XIX — начала XX века его образ обретает мистический и зловещий характер: «А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли вместе и весь этот гнилой, склизкий город, подымется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы бронзовый всадник на жаркодышащем коне» (Ф. М. Достоевский. «Подросток»).

«.. .За мостом, на фоне ночного Исаакия из зеленой мути пред ним та же встала скала: простирая тяжелую и покрытую зеленью руку, тот же загадочный Всадник над Невой возносил меднолавровый венок свой... Зыбкая полутень покрывала Всадниково лицо, и металл лица двоился двусмысленным выраженьем... С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический Всадник, с той чреватой днями поры, как он бросил коня на финляндский серый гранит, — надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы отечества, надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа — Россия.

Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву — два задних» (Андрей Белый. «Петербург»).

На Сенатской площади, перед «Медным всадником» разыгралась трагедия восстания декабристов. Годы спустя А. И. Герцен в «Былом и думах» размышлял об этом как о чем-то не случайном, что проясняло значение восстания и значение Петра в истории России: «Отчего битва 14 декабря была именно на этой площади, зачем каре жалось к Петру I — награда ли это ему? или наказание? Пушки Николая были равно обращены против возмущения и против статуи...»

14 декабря 1975 года несколько молодых ленинградских писателей решили собраться на Сенатской площади, почтить память декабристов. Был юбилей — сто пятьдесят лет со дня восстания. Кому-то из этих литераторов пришло в голову официально уведомить об этой встрече горисполком. Утром 14 декабря на площади нас ожидали милиция и сотрудники КГБ; под аркой Сената и Синода стояли автобусы с курсантами военных училищ. Нас, демонстрантов, было одиннадцать человек, включая двух малолетних детей. Вся площадь была оцеплена, движение на набережной перекрыто. С полчаса простояли мы возле Медного всадника, окруженные толпой милиционеров и штатских. В полдень, с выстрелом сигнальной пушки, из черных «Чаек» на набережной выбралось несколько мужчин, неспешно обошли вокруг памятника и вернулись в машины. Внутреннее оцепление разомкнулось. Нас подогнали вплотную к ограде «Медного всадника». И я словно впервые его увидела. Милиционеры за спиной спрашивали: «4ак что скажут: бить или как?», а я смотрела на оскаленную морду коня и на Петра, вздернувшего голову в рогатом венце.

Время в Петербурге течет так, что можно соскользнуть в реку прошлого и, хлебнув его ледяной воды, увидеть небо 14 декабря над Сенатской в магическом круге (или круге оцепления) у «Медного всадника»... «Медный всадник» — хранитель города. В 1812 году, когда Наполеон захватил Москву, из Петербурга решено было вывозить все ценное. «Медный всадник» должен был отправиться на север водным путем. Но к Александру I явился горожанин, майор Батурин, и рассказал, что во сне ему явился основатель города и велел передать императору, что, пока памятник его стоит на месте, город никогда не будет захвачен врагом. «Медный всадник» остался на своем постаменте. Поверье об охранителе города не забылось. В годы Отечественной войны, во время блокады Ленинграда монумент был надежно укрыт от обстрелов, но оставался на Сенатской площади. И сейчас «Медный всадник», застывший на лету на вершине «Гром-камня», — центр одного из самых пронзительных петербургских пейзажей.

В рассказе о Петербурге его первых десятилетий мы говорили главным образом об императорском дворе, об аристократии, то есть о привилегированной части горожан. Что можно было сказать о жизни нескольких поколений бесправного городского населения, находящегося на положении, напоминающем положение каторжан?

Но к середине XVIII века картина постепенно меняется. Начинает складываться понятие «петербургский житель», у столицы появляется свое, особенное лицо. В «Описании российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного» (1794) И. Г. Георги говорит уже о типическом характере его горожан.

«Гостеприимство есть отличная нравственная склонность санкт-петербургских жителей всех классов... Склонность к переменам и предпочтение всего нового в жилищах, одеянии, обычаях, часто также в дружбе и любви показывается у многих в великой степени... Редко найдется большой город, в коем бы более начатых предприятий остались неоконченными, как здесь... Страсть к чинам и достоинствам здесь более царствует, чем в других местах... В обхождении никогда или токмо случайно спрашивается о природе незнакомой особы, но о чине, по которому и образ приема определяется... Склонность к сластолюбивой жизни и роскоши... видна в жилищах, столе, одежде, обхождении у людей всякого звания и происхождения и почти везде... В женском поле царствует всеобщее честолюбие и чувствительность.

Противоборствующие крайности здесь не менее видны, как то думают о Лондоне. В нраве здешних жителей видны удивительные противоположности. Наибольшая деятельность с напряжением всех сил... не токмо при важных, но и при малых предметах... и леность, равнодушие при важнейших делах. Наичувствительнейшее, страстное участие, принимаемое в более или менее важных случаях или приключениях других, часто совсем чужих; и холодное равнодушие при великих происшествиях... потере великих особ, даже... при собственной потере. Склонность к исступлению, загадкам о просвещении духа и отвращение от него; так, например, Калиостро здесь первый удар получил. Пренебрежение и почитание денег... нежность между людьми, которая и в жарком климате более быть не может, — и люди, находящие удовольствие, выходя из бани, в коей от 32 до 34 Реомюровых градусов жару, валяться в снегу при 10 градусах стужи; токожде бабы... кои при 20 — 25 градусах, в обмерзлых совершенно платьях три часа и более, стоя на льду, на Неве белье полощут.

Самое распространенное неограниченное веротерпение при великом числе весьма смешанных жителей. Единодушно почитают жизнь веселую и приятную, по крайней мере спокойную и беспечную весьма важною. Ни в каком большом городе... самоубийство столь редко не бывает, как здесь... всякий, даже и самый странный человек легко может найти несколько сходных... друзей... Все сии и прочие свойства... основываются на смешении жителей различных племен, званий и состояний и на том, что почти единственно в столице в скором времени счастие свое со делать можно».

Конечно, многое в этом опыте описания нравов выглядит наивным. Если «загадки о просвещении духа» вроде опытов Калиостро в столице успеха не имели, это свидетельствовало скорее о здравом смысле горожан, нежели о недостатке просвещения. Но в описании Георги важно то, что понятие «петербуржец» уже приобретает конкретные черты. Со временем характер его будет меняться, литература следующих двух столетий запечатлеет другой облик петербуржца — но он всегда будет ярко очерчен, характерен — он «иной», нежели прочие российские люди. И сам город в сознании русских уже отличается стилем жизни, архитектурой от остальной России, как строгая гармония творений Камерона, Кваренги — от облика привольно раскинувшейся Москвы.