Записки о войне. Стихотворения и баллады

Воспитание его началось в старой Югославии, где дюжина наций грызла друг друга, и продолжалось в эсэсовской дивизии, которая жгла сербские деревни и сокрушала столбы с их названиями, чтобы не оставалось имени поверженного врага. Узнав наших солдат, он изумился. И ошибся, приняв их интернационализм за особую, чисто русскую отходчивость. Он знал, что не найдет ни семьи, ни земли, вдумчиво расспрашивал, как живут единичные немцы, допущенные партизанами к существованию. Примеряя себя к этой жизни, иногда жаловался мне: «Плохо быть немцем». В Венгрии называл себя сербом, в Австрии — мадьяром. Так чувствовали себя евреи в начале великого рассеяния.

Был красив. Штабные девушки засматривались на его русые волосы, на печальные глаза святого отрока, послушника из бедного монастыря.

Грешил с немками, венгерками, словенками. Смотрел на них просто и спокойно, так же, как и наши солдаты.

У него было самоощущение человека без предков, без рода. В деревню он хотел прийти без тяготы вещей, в штанах и рубахе. Отказывался от даров. Подаренный мною полушубок подержал в руках и сказал, что продаст за динары на югославской территории.

С алчным и завистливым недоверием слушал рассказы о советской стране — государстве без шовинизма и шовинистов.

Не знаю, считал ли он нашу доктрину самой справедливой, но безусловно, — самой сильной, и старательно штудировал «Войну и мир» и «Краткий курс», сопрягая непохожие формулы этих книг.

С холодным вниманием выслушивал жалобы своих компатриотов, горькие стоны изнасилованных, жадные вопли ограбленных. У него было хорошее отдаление от событий, перспектива, включающая и боснийскую хижину, сожженную им в 1942-м, и концлагерь, куда в 1945-м посадили его стариков.

У него был закал историка, Иосифа Флавия [233] , шагающего по сожженной Палестине, считающего страдания и определяющего их закономерность, оправдывающего их закономерность, думающего не о прошлом, а о будущем.

* * *

С чем сравнить беспутное наслаждение, охватывавшее меня, когда, поворочавшись в десяти выбоинах, МГУ выползала на горку и судорожно скрипела, разворачивалась в сторону противника.

Подобно гаммельнским крысам [234] , немцы любили музыку. И я, как старый флейтист из Гаммельна, обычно начинал вещание с штраусовского вальса «Тысяча и одна ночь». Вокруг слоями напластывалась тишина — молчание ночного переднего края на спокойствие партера.

233

Флавий Иосиф (37—после 1000) — древнееврейский историк и писатель; иудей, перешедший на сторону римлян.

234

«Подобно гаммельнским крысам». — Автор имеет в виду легенду о гаммельнском крысолове, сманившем в реку игрой на флейте крыс, наводнивших город Гаммельн. В отместку за неблагодарность горожан крысолов сманил и потопил детей города.

Из соседних ОП [235] прибегали сержанты и молили перевести машину в другое место — сегодня уже убило двоих из расчета. Пехотные командиры завлекательно обещали провести на горочку — и ближе, и безопаснее. Фрицы, мечтательные фрицы, выползали из блиндажей — топырили уши, сбрасывали каски. А я вещал «Тысячу и одну ночь», будя ностальгию, тоску по родине, изменническую из всех страстей человеческих.

Командиры стрелковых взводов боялись моей работы. Задолго до выезда по всем штабам проносилась молва о «Черном вороне», «О зеленом августе», машине, извлекающей огонь. И только солдаты по обе стороны линии ликовали, насвистывали, басили во тьму: «Еще, еще».

235

ОП — огневые позиции.

Предполагаемая сентиментальность фрицев определяла репертуар. На многих машинах ездили девушки — немочки из московских и эмигрантских семейств. Одна из них выдала себя за еврейку. Другая, более смелая, называла себя «фрицихой». Были голоса, известные десяткам тысяч немцев, как позывные мировых радиостанций. Восемнадцатилетнюю Ганну Бауэр посадили в оборудованный для вещания «У-2», и две передовые, затаив дыхание, слушали ее детски пронзительный голосок, доносившийся из-под ближних облаков.

Иногда МГУ была гаммельнской флейтой не только в переносном смысле. На Донце взвод разведчиков переправился под музыку через Донец, около часа орудовал на том берегу, возвратился обратно. Сыграно было двадцать пластинок. Комбаты уговаривали молодых инструкторов выманить фрицев из-под земли и жестоко били в упор меломанов и мечтателей — последние ошметки моцартовской, добродушной, выдуманной Германии. Немцы заползали в блиндажи. Минометы плашмя ощупывали окрестность. В дикторской кабине все ходило ходуном от взрывной волны. Я стоял у машины и с тревожным восторгом решал: «Прекратить? Нет, поиграть еще».

Стихотворения и баллады

Как незасыпанный окоп В зеленом поле ржи, Среди стихов иных веков Наш тихий стих, лежи. Пускай, на звезды засмотрясь, Покой и тишь любя, Читатели иных веков Оступятся в тебя. Борис Слуцкий

БОРИС СЛУЦКИЙ кажется порой поэтом якобинской беспощадности.

В действительности он был поэтом жалости и сочувствия… Фактичность, которую отмечают читатели поэта, является в поэзии преходящей и временной, меняются времена, меняется быт, меняется ощущение факта. Нетленность поэзии придает ее нравственный потенциал, и он с годами будет высветляться, ибо он составляет основу человеческой и поэтической цельности Слуцкого.

Давид Самойлов

Инвалиды

1

На Монмартре есть дом, на другие дома не похожий, Здесь живут инвалиды, по прозвищу «гнусные рожи». Это сказано резко, но довольно правдиво и точно. Их убогие лица настолько противны природе, Что приличные дамы обычно рожают досрочно При поверхностном взгляде на этих несчастных уродин! Это сказано резко, но довольно правдиво и точно. Им пришлось быть на фронте, и смерть надавала пощечин. Оскорбила их смерть и пустила по свету, как камень. И они побрели, прикрывая несчастье руками. И, чтоб лучших пейзажей не портили эти бродяги, Чтоб их жен и невест от такого позора избавить — Их толкнули сюда и расторгли законные браки — Потому что они не имеют законного права! Им тепло, и похлебка, и в праздники можно быть пьяным. Но нельзя же без женщин! Остается одна Марианна. О, пришла бы сюда эта тихая девушка в белом, Они рвали б на части продолговатое тело. Затерзали бы насмерть, но любили б не меньше. Потому что нельзя же, нельзя же без женщин.

2

В пять часов по утрам санитар умываться будил их. Он их любит, и лупит, и зовет их «мои крокодилы»! Крокодилы встают и довольны, не вспомнил покуда, Но недаром на стенах дары господина Ахуда. Этот мсье — он ученый. И вообще недурной человечек С перепутанным прошлым, с особым прищуром на вещи. Он помешан на правде. И чтоб скрытое стало открытым, Он прислал зеркала. Зеркала. Зеркала — инвалидам. Закрывайтесь, клянитесь, в ресницы глаза затушуйте! Вы посмотрите! Истина восторжествует! После дня размышлений о том, что не так уже страшно, После ночи забытья — простой человеческой ночи Вас согнут, вас сомнут, оглушат. Ошарашат. Эти темные маски. Их точность. Их тихая точность. Так недаром Париж называет вас «гнусные рожи»! Глас народа — глас Божий. Они падают ниц! Пощади, всемогущий! О, не дай нам смотреть, о, за что ты караешь невинных! Но ему все равно! Он имеет Марию и куши, И ему наплевать. Он — довольно красивый мужчина.