Записки о войне. Стихотворения и баллады

Однофамилец

В рабочем городке Солнечногорске, В полсотне километров от Москвы, Я подобрал песка сырого горстку — Руками выбрал из густой травы. А той травой могила поросла, А та могила называлась братской. Их много на шоссе на Ленинградском, И на других шоссе их без числа. Среди фамилий, врезанных в гранит, Я отыскал свое простое имя. Все буквы — семь, что памятник хранит, Предстали пред глазами пред моими. Все буквы — семь — сходилися у нас, И в метриках и в паспорте сходились, И если б я лежал в земле сейчас, Все те же семь бы надо мной светились. Но пули пели мимо — не попали, Но бомбы облетели стороной, Но без вести товарищи пропали, А я вернулся. Целый и живой. Я в жизни ни о чем таком не думал, Я перед всеми прав, не виноват, Но вот шоссе, и под плитой угрюмой Лежит с моей фамилией солдат.

Баня

Вы не были в районной бане В периферийном городке? Там шайки с профилем кабаньим И плеск, как летом на реке. Там ордена сдают вахтерам, Зато приносят в мыльный зал Рубцы и шрамы — те, которым Я лично больше б доверял. Там двое одноруких спины Один другому бодро трут. Там тело всякого мужчины Исчеркали война и труд. Там по рисунку каждой травмы Читаю каждый вторник я Без лести и обмана драмы Или романы без вранья. Там на груди своей широкой Из дальних плаваний матрос Лиловые татуировки В наш сухопутный край занес. Там я, волнуясь и ликуя, Читал, забыв о кипятке: «Мы не оставим мать родную!» — У партизана на руке. Там слышен визг и хохот женский За деревянною стеной. Там чувство острого блаженства Переживается в парной. Там рассуждают о футболе. Там с поднятою головой Несет портной свои мозоли, Свои ожоги — горновой. Но бедствий и сражений годы Согнуть и сгорбить не смогли Ширококостную породу Сынов моей большой земли. Вы не были в раю районном, Что меж кино и стадионом? В той бане парились иль нет? Там два рубля любой билет.

«У офицеров было много планов…»

У офицеров было много планов, Но в дымных и холодных блиндажах Мы говорили не о самом главном, Мечтали о деталях, мелочах, — Нет, не о том, за что сгорают танки И движутся вперед, пока сгорят, И не о том, о чем молчат в атаке, — О том, о чем за водкой говорят! Нам было мило, весело и странно, Следя коптилки трепетную тень, Воображать все люстры ресторана Московского! В тот первый мира день Все были живы. Все здоровы были. Все было так, как следовало быть, И даже тот, которого убили, Пришел сюда, чтоб с нами водку пить. Официант нес пиво и жаркое И все, что мы в грядущем захотим, А музыка играла — что такое? — О том, как мы в блиндажике сидим. Как бьет в накат свинцовый дождик частый, Как рядом ходит орудийный гром, А мы сидим и говорим о счастье. О счастье в мелочах. Не в основном.

Про евреев

Евреи хлеба не сеют, Евреи в лавках торгуют, Евреи раньше лысеют, Евреи больше воруют. Евреи — люди лихие, Они солдаты плохие: Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе. Я все это слышал с детства, Скоро совсем постарею, Но все никуда не деться От крика: «Евреи, евреи!» Не торговавши ни разу, Не воровавши ни разу, Ношу в себе, как заразу, Проклятую эту расу. Пуля меня миновала, Чтоб говорилось нелживо: «Евреев не убивало! Все воротились живы!»

«Всем лозунгам я верил до конца…»

Всем лозунгам я верил до конца И молчаливо следовал за ними, Как шли в огонь во Сына, во Отца, Во голубя Святого Духа имя. И если в прах рассыпалась скала, И бездна разверзается немая, И ежели ошибочка была — Вину и на себя я принимаю.

В деревне

Очередь стоит у сельской почты — Длинная — без края и межей. Это — бабы получают то, что За убитых следует мужей. Вот она взяла, что ей положено. Сунула за пазуху, пошла. Перед нею дымными порошами Стелется земля — белым-бела. Одинокая, словно труба На подворье, что дотла сгорело, Руки отвердели от труда, Голодуха изнурила тело. Что же ты, солдатская вдова, Мать солдата и сестра солдата, — Что ты шепчешь? Может быть, слова, Что ему шептала ты когда-то?

Песня

На перекрестке пел калека.

Д. Самойлов

Ползет обрубок по асфальту, Какой-то шар. Какой-то ком. Поет он чем-то вроде альта, Простуженнейшим голоском. Что он поет, К кому взывает И обращается к кому, Покуда улица зевает? Она привыкла ко всему. — Сам — инвалид. Сам — второй группы. Сам — только год пришел с войны. — Но с ним решили слишком грубо, С людьми так делать не должны. Поет он мысли основные И чувства главные поет, О том, что времена иные, Другая эра настает. Поет калека, что эпоха Такая новая пришла, Что никому не будет плохо, И не оставят в мире зла. И обижать не будут снохи, И больше пенсию дадут, И все отрубленные ноги Сами собою прирастут.

Терпенье

Сталин взял бокал вина (Может быть, стаканчик коньяка), Поднял тост — и мысль его должна Сохраниться на века: За терпенье! Это был не просто тост (Здравицам уже пришел конец). Выпрямившись во весь рост, Великанам воздавал малец За терпенье. Трус хвалил героев не за честь, А за то, что в них терпенье есть. «Вытерпели вы меня», — сказал Вождь народу. И благодарил. Это молча слушал пьяных зал. Ничего не говорил. Только прокричал: «Ура!» Вот каковская была пора. Страстотерпцы выпили за страсть, Выпили и закусили всласть.

Хозяин

А мой хозяин не любил меня — Не знал меня, не слышал и не видел, А все-таки боялся, как огня, И сумрачно, угрюмо ненавидел. Когда меня он плакать заставлял, Ему казалось: я притворно плачу. Когда пред ним я голову склонял, Ему казалось: я усмешку прячу. А я всю жизнь работал на него, Ложился поздно, поднимался рано. Любил его. И за него был ранен. Но мне не помогало ничего. А я возил с собой его портрет. В землянке вешал и в палатке вешал — Смотрел, смотрел, не уставал смотреть. И с каждым годом мне все реже, реже Обидною казалась нелюбовь. И ныне настроенья мне не губит Тот явный факт, что испокон веков Таких, как я, хозяева не любят.

«Человечество делится на две команды…»

Человечество делится на две команды. На команду «смирно» И команду «вольно». Никакие судьбы и военкоматы, Никакие четырехлетние войны Не перегонят меня, не перебросят Из команды вольных В команду смирных. Уже пробивается третья проседь И молодость подорвалась на минах, А я, как прежде, отставил ногу И вольно, словно в юные годы, Требую у жизни совсем немного — Только свободы.

«Когда мы вернулись с войны…»

Когда мы вернулись с войны, Я понял, что мы не нужны. Захлебываясь от ностальгии, От несовершенной вины, Я понял: иные, другие, Совсем не такие нужны. Господствовала прямота, И вскользь сообщалось людям, Что заняты ваши места И освобождать их не будем. А звания ваши, и чин, И все ордена, и медали, Конечно, за дело вам дали. Все это касалось мужчин. Но в мир не допущен мужской, К обужам его и одеждам, Я слабою женской рукой Обласкан был и обнадежен. Я вдруг ощутил на себе То черный, то синий, то серый, Смотревший с надеждой и верой Взор. И перемену судьбе Пророчествовали и гласили Не опыт мой и не закон, А взгляд — И один только он — То карий, то серый, то синий. Они поднимали с земли, Они к небесам увлекали, И выжить они помогли — То синий, то серый, то карий.

Иваны

Рассказывают, что вино развязывает Завязанные насмерть языки, Но вот вам факт, как, виду не показывая. Молчали на допросе «мужики». Им водкой даровою в душу лезут ли, Им пыткою ли пятки горячат, — Стоят они, молчат они, железные! Лежат они, болезные, молчат! Не выдали они того, что ведали, Не продали врагам родной земли Солдатского пайка военных сведений, Той малости, что выдать бы могли. И, трижды обозвав солдат Иванами, Четырежды им скулы расклевав, Их полумертвыми и полупьяными Поволокли приканчивать в подвал. Зато теперь, героям в награждение, Иных имен отвергнувши права, Иваном называет при рождении Каждого четвертого Москва.