Записки понаехавшего
Шрифт:
— Что ж, — кричит, — ты, чудила из нижнего Тагила, с тонким механизмом сделал, а?! Мало того что как лежала, так и лежит — так ее еще и раздуло. Ты посмотри сам в мелкоскоп-то, идиот! Вишь, у нее пластинки стальные на пузичке как изогнулись! Того и гляди — лопнет.
Глянули премьер и президент в мелкоскоп — и, правда, изогнулись. Премьер так лицом потемнел, что в комнату пришлось еще две лампы внести. У министра тут душа в лыжи-то и ушла. Всё, думает, сейчас меня на шестеренки и разберут… Прямо на этом столе… Тут президент опять посмотрел в мелкоскоп и говорит:
— Погодите ругаться. Тут, видно, Левшой что-нибудь сверх понятия сделано.
Подозвал его ласково и спрашивает:
— Ну, показывай нам — в чем тут твоя работа. Неужто ты только заворот шестеренок блохе устроил, и все?
— Нет, — отвечает Левша, — про такое вы даже и думать не могите. Сердечную шестеренку я ей заменил в лучшем виде, все коленные чашечки от ржавчины очистил и смазал. Так что, ежели б она могла — танцевала бы такой брейк-данс…
— Елки зеленые! — восклицает в сердцах премьер. —
— В тягости она, — прошептал Левша и глаза опустил. — Кабы вы подождали с полчасика — она б и родила. У них, у мелких, все быстро происходит. Она и того… то есть… только два с половиной часа назад.
Тут все три начальника разом и выдохнули:
— Как же ты, стервец, ее обрюхатить смог?!
— Так ведь нанотехнологии, — сказал Левша и покраснел, как наше бывшее знамя, — Вы же сами все уши нам прожужжали…
Английскому послу никаких подробностей этой истории не рассказывали. Продемонстрировали, как резво скачет поздоровевшая блоха, и все. Он и от этого зрелища стал грустен, как английская лошадь. Приплод нимфозории (она разрешилась двойней) показывать пока никому не велели. То есть президент-то хотел похвастаться, пока он… но премьер… Подождем, говорит, пока. Пусть королева приедет. Вот мы ей вместе я и покажу.
Что же до Левши…
На одном из парадных портретов Пушкина такой густоты бакенбарды, что администрация музея приказала музейным старушкам каждое утро перед открытием их расчесывать. Между прочим, на портрете Ермолова бакенбарды едва ли не гуще будут, но к Алексею Петровичу даже и близко не подходят — уж больно грозен он на вид.
Из музейного гардероба можно пройти на выставку, устроенную в подвале. У выставки странное название «Деньги — Пушкин — деньги». Тут уж, кажется, надо было выбрать что-нибудь одно — или Пушкина или деньги. С последними Александр Сергеевич был связан единственно фразой «А кто платить будет? Пушкин?!».
Ну да не об том речь. В этом самом подвале есть комната, оклеенная кроваво-красными обоями, с ломберными столами, бронзовыми канделябрами, разбросанными везде тройками, семерками и тузами, мелками, долговыми расписками и преогромным, украшенным золотыми и серебряными блестками пауком, свисающим с потолка. Видимо, паук по замыслу организаторов выставки символизирует пагубную страсть к азартным играм. Сейчас-то паук молчит, блестки его потускнели, и даже с потолка циклопическое насекомое свисает из последних сил, а при открытии выставки он страшно шевелил мохнатыми лапами и тянул их к министру культуры, шипя механическим голосом: «Моя прелесссть», — чем напугал его до полусмерти… Признаюсь, насчет «прелести» я загнул. Да и паука никакого поначалу не было. Сидела сморщенная старуха в вольтеровском кресле. Желтая, с отвислыми губами. Качалась из стороны в сторону. Министра подвели к ней, чтобы рассказать о замысле… Кто ж знал, что он кинется к бабке с криком «Открой три верных карты, карга, а не то…». Да так ужасно закричал, что графиня, хоть и была искусно сделанной куклой, однако же затряслась от страха и в ту же секунду отдала своему механическому богу душу, каковая из нее и высыпалась в виде трех винтиков, двух блестящих шайбочек, четырех гаек с левой резьбой и одной тугой пружины, отпрыгнувшей от тела метра на полтора, если не на два. Это уж потом, когда напуганного министра отпоили коньяком, а куратора выставки лишили всех чинов, наград и над его вмиг облысевшей головой прочли «И тут же хладный труп его похоронили ради бога», тогда сделали тряпичного паука. Такого и ребенок не испугается. А пружинку, выскочившую из механической старухи, так и не нашли.
Не хотите верить — так и не верьте. Лучше я вам расскажу про пушкинский цилиндр, который украшает собою витрину выставки «Моя родословная» на первом этаже музея. Это уж такая правда, что правдее и некуда. Цилиндр такой высокий, что в нем даже неопытный фокусник мог бы спрятать десяток кроликов или одну девушку для распиливания. Александр Сергеевич носил его долго, а потом подарил в порыве дружеских чувств Петру Андреевичу Вяземскому. Само собой, без кроликов и девушки. Вяземский его почти не носил — пушкинская голова была больше вяземской и потому цилиндр вис у него на ушах. Так и пролежал этот подарок в шкафу до тех самых пор, пока один из наследников князя случайно не увидел, что в прореху шелковой подкладки цилиндра выглядывает рукопись тринадцатой главы «Евгения Онегина». Оказалось, что Пушкин написал эту главу на случай материальных затруднений. Думал продать, если долги замучают или в карты проиграется. А поскольку в карты он часто проигрывался и уж одну главу из романа спустил в штосс, то, зная свою азартную натуру, зашил от греха и себя подальше рукопись в цилиндр. Да и забыл … Чувствую, что морщите вы скептически нос. И пожалуйста. Все это чистая правда, такая же, как случай с пушкинской шкатулкой красного дерева, со множеством отделений, подаренной Гоголю. Пушкин был вообще широкой души человек. Часто дарил друзьям свои вещи. Бывало, так разойдется, что дарит все, что под руку попадется. И попробуй откажись — обидится страшно. Соболевскому однажды подарил… Наталья Николаевна, по воспоминаниям современников, его за эту выходку… Так вот, про шкатулку. Ее Александр Сергеевич как-то раз выиграл в карты. Литературоведы даже знают, у кого, поскольку поэт записал в своем дневнике «Играли в карты у конногвардейца Нарумова». Нарумов в тот вечер проигрался в пух и прах. Наличные деньги у него кончились — так
он поставил на кон и шкатулку, и каурую кобылу, и меделянского щенка, и даже поломанную шарманку, которая играла «Мальбруг в поход собрался». Понятное дело, что ни щенок, ни кобыла до открытия музея не дожили, а шарманку дети буквально за пару дней доломали окончательно. И хорошо сделали, а то у Натальи Николаевны при первых звуках песни о Мальбруге начинал дергаться глаз Александра Сергеевича. Впрочем, наверное я про глаз утверждать не берусь. Об этом никаких записей не сохранилось. Шкатулку же Пушкин подарил Гоголю, перед тем как тот собрался уезжать в Италию. Гоголь ее сунул, не глядя, в дорожный сундук и только в Риме открыл. И среди квадратных закоулков, среди перегородок с крышечками и без крышечек нашел удивительные купчие крепости на мертвых крестьян… Конечно, Николай Васильевич потом присочинил к шкатулке выкладки из карельской березы и потайной ящичек для денег. Он и вообще был большой мастер присочинить.Что же касается пары сережек с рубинами и брильянтами, принадлежавшими Наталье Николаевне и выставленных в витрине рядом с пушкинским цилиндром, — так их подарил ей Ланской, и к заявленной теме «Моя родословная» они не имеют никакого отношения.
В Бахрушинском театральном музее мое внимание привлекли два рисунка. На первом, автор которого неизвестен, изображена балерина Истомина, приводившая в восторг самого Александра Сергеевича. В молодости Авдотья Ильинична была чрезвычайно субтильна и, как всем известно, «летела как пух от уст Эола». Все это было прекрасно на театральной сцене, но в обычной жизни доставляло массу неудобств. Любой ветерок с Невы или Фонтанки мог занести балерину то к Шереметеву, то к Грибоедову, то к… Из-за этого происходили многочисленные драмы в ее личной жизни и даже дуэли. Да что Шереметев — бывало, идет она по набережной, не чуя под собой мостовой. Даже и не идет, а низко летит. Вдруг порыв ветра или вихрь от стремительно проскакавшего мимо какого-нибудь кавалергарда в блестящей каске. Один миг — и Истомина оказывается на
Второй рисунок сделан блестящим мастером бытовых сцен художником Федотовым. Великая русская драматическая актриса середины девятнадцатого века Меропа Давыдовна Мурзавецкая лежит на сцене Малого театра без признаков жизни. Современники Мурзавецкой вспоминали, что она, впадая в творческий экстаз, так порой закатывала глаза, что дело кончалось обмороками и вызовами театрального фельдшера. Публика в таких случаях неистовствовала. На сцену в этот момент бросали цветы, кошельки и драгоценности. Злые языки даже поговаривали… Впрочем, нам до них нет дела.
Однажды, в драме Лессинга «Эмилия Галотти», Меропа, игравшая главную роль, так закатила глаза во время произнесения монолога, что даже срочно вызванный фельдшер только руками развел. Ни натирание висков уксусом, ни нюхательные соли не помогали. Дали занавес и объявили антракт. Спектакль был под угрозой срыва, Мурзавецкая чуть ли не при смерти, антрепренер в истерике. И тут какой-то бойкий молодой человек из кордебалета предложил вызвать к актрисе гусара. Меропа была девицей чрезвычайно строгих правил и всегда опускала глаза при виде мужчин. Включая мальчиков и стариков. А уж при виде гусара… Немедля конферансье выбежал на сцену и попросил первого попавшегося гусара из партера пройти за кулисы. Тот явился, гремя шпорами и с трудом отбиваясь от еще пяти своих товарищей, вызвавшихся помочь.
Увы, как ни смотрел пристально гусар на актрису, сверкая глазами и шевеля усами — Мурзавецкой лучше не становилось. Видимо, служба в театре ее понемногу… Тогда решились на крайнее средство — раздеть гусара. Конечно, не до состояния в чем мать родила, но хотя бы… Если и тут не смутится… Какой идиот дал команду поднять занавес… Именно эту мизансцену блестяще представляет нам художник. Занавес поднят так, что видна лежащая без чувств Мурзавецкая, нижняя половина гусара в сапогах на босу ногу, кончик его сабли и антрепренер, в отчаяньи рвущий волосы на суфлере, неосторожно высунувшемся из своей будки.
В Политехническом музее старушки-смотрительницы особенные. У них и язык особенный, технический. Подходит одна к другой и, кряхтя, говорит:
— Вот, Елизавета Витальевна, в выходные так стучали у меня поршня — чуть богу душу не отдала. Одного корвалолу выпила рюмок пять без всякой закуски. Еще и к перемене погоды весь мой кривошипно-шатунный механизм стал скрипеть так, будто его сто лет не смазывали.
— Не сто, а семьдесят два, — отвечает ей Елизавета Витальевна и хитро блестит стеклами круглых очков.