Записки профессора

Многим офицерам (далеко не всем, но многим) в те годы не нравилась тогдашняя военная служба, но просто так, по желанию, уйти в гражданскую жизнь в те годы было нельзя. Чтобы уйти с военной службы, некоторые офицеры специально, напившись водки, били физиономии своих командиров. Если начальство верило, что это сделано только по пьянке, то виновного ждал «суд чести», который обычно рекомендовал разжалование и увольнение в гражданскую жизнь. Но это было опасно – если начальство догадывалось, что пьянка и мордобой имели тайную цель – уйти с флота на «гражданку», то виновного мог ждать трибунал и тюрьма. Свидетелем одного такого случая я был, когда присутствовал на одном из судов чести, на которые нам приказывали ходить. Судили молодого офицера, в пьяном виде ударившего своего командира. На суде чести молодого офицера спросили: «А что, может быть, Вы вообще не хотите служить на флоте?» Молодой офицер простодушно и честно ответил, что не только он, но и многие его товарищи очень хотят уйти с флота на «гражданку», и тогда председатель «суда чести» завопил: «Ах вот как, так значит Вы нарочно, а не по пьянке ударили своего начальника. Хотите уйти с флота – не выйдет, упечём в тюрьму». Суд чести рекомендовал передать дело в трибунал, чем оно кончилось – не знаю.

Словом, как и везде, на флоте были и тёмные, и светлые стороны. Платили офицерам хорошие деньги. Я, например, получал 1800 рублей в месяц, что было очень важно, поскольку позволило позаботиться о матери. Она тогда болела, каждый год работы давался с трудом, и как только я кончил училище, она смогла бросить работу, деньги я посылал из Севастополя, и сразу же её болезнь немного отпустила. Это очень радовало. Радовала и возможность заниматься наукой. Сперва, как уже было рассказано, заниматься наукой приходилось тайком и совершенно одному, потом я познакомился с М. А. Бегуном – преподавателем Севастопольского военно-морского инженерного училища. В свободное время я стал ездить к нему в училище – хорошо, что оно было расположено недалеко от КИМС, и вдвоём у нас дело шло веселее. К середине 1956 года диссертация была уже во многом готова. Правда, я, наверное, занимался тогда чрезмерно усердно, и в результате небольшая простуда в 1956 году дала осложнение – у меня обнаружили арахноидит, положили в Морской госпиталь, долго лечили. Болезнь была тяжёлой, с путаницей сознания, бредом. От смерти врачи спасли уколами стрептомицина. Тогда это был сравнительно новый антибиотик и лечил он чудодейственно, но последствия арахноидита остались на всю жизнь – головные боли, раздражительность, частые депрессии. Вспышки раздражительности особенно сильно мешали наладить хорошие отношения с сослуживцами и с руководством. Конечно, это сильно мешало работе. И всё же, очевидно, не бывает худа без добра – принесла известное добро даже болезнь. В 1956 году Н. С. Хрущёв начал первое сокращение нашей армии и флота, и последствия болезни дали мне основания просить об увольнении с военной службы. Любопытно, что меня упорно не хотели отпускать, хотя хорошим «офицером-воспитателем» в глазах начальства я никогда не был, но медицинская комиссия признала у меня инвалидность второй группы, я настоял на своём, в феврале 1957 года меня демобилизовали с военной службы и я уехал в Ленинград.

Перед отъездом я получил последний «привет» от своего военного начальства: документы о демобилизации уже были готовы, но выдачу их задержали, вызвали на парткомиссию и за 40 минут исключили из комсомола, вспомнив, что за год до этого я «идеологически не выдержанно» задавал вопросы на обсуждении итогов XX съезда партии. В те годы такое исключение из комсомола было очень опасно, поскольку закрывало обычно путь к сколько-нибудь приличной работе и было эквивалентно тому, что в старину называли «волчьим билетом». Я подал апелляцию, и меня восстановили. Это было уже в Ленинграде.

В последние месяцы пребывания в Севастополе я был свидетелем того, как начали, хотя и немного, сокращать военный флот. Помню, как мимо нашего КИМС медленно проплыл ровесник «Новороссийска», линкор «Севастополь», проплыл на буксире в своё последнее плавание, на разделочную базу, где его разрезали на металлолом. Хотелось верить, что всё отжившее, тяжёлое, давившее нас, так же уплывает, исчезнет, будет переплавлено, и начнётся новая, лучшая жизнь. Для меня она после ухода с военной службы как раз и началась.

Глава пятая ВЫЧИСЛИТЕЛЬНАЯ МАШИНА «НЕВА» И КАНДИДАТСКАЯ ДИССЕРТАЦИЯ

Началом настоящей серьёзной научной работы я считаю апрель 1957 г., когда, вернувшись в Ленинград из Севастополя, я поступил в Ленинградское отделение Математического института Академии наук СССР (кратко – ЛОМИ). Всё, что было до этого – это романтическое предисловие. Заниматься наукой «в тайне», в одиночку, без руководителя, как я делал в Севастополе, было очень романтично, но к серьёзным научным открытиям, конечно, не вело. Для серьёзной научной работы требуется оборудование, хорошая библиотека, коллектив, возможность совета и обсуждения сделанного. В ЛОМИ всё это было, можно было начинать работать всерьёз.

Почему я поступил именно в ЛОМИ? Ещё в 1955—56 годах сперва в беседах с В. Бугровским, а затем из тогдашних журналов, где впервые стали писать о только что реабилитированной кибернетике, постепенно сформировалась большая идея: электронные вычислительные машины и их элементы работают так же, как работают клетки нашего мозга – нейроны. Значит, работая в области вычислительных машин, можно постепенно найти средства и способы сперва понять работу человеческого мозга, а затем – создать машины, которые повысят интеллектуальные возможности и умственное могущество человека. Может быть, можно даже попытаться создать машину, которая будет умнее человека. Это – заманчивая идея и великое дело. Дело, которому не жалко отдать жизнь (сейчас, я чувствую, это звучит немного напыщенно, но тогда, в 1957 году, я думал (и не я один) именно так). А если так, то нужно поступать туда, где работают над вычислительными машинами. Конечно, я не рассчитывал, что мне сразу поручат проектировать искусственный мозг и машину умнее человека, но жизнь была впереди, и мне казалось, что рано или поздно до этого дело дойдёт. Нужно только начать. После демобилизации давалось два месяца для устройства на работу, и я стал искать – где в Ленинграде работают с вычислительными машинами. Поиски были нелёгкими и могли закончиться ничем, ибо всё тогда было очень засекречено, но чисто случайная встреча с преподавателем математики в «Дзержинке» свела меня с Л. В. Канторовичем, и он взял меня в ЛОМИ, в отдел, где занимались вычислительными машинами. Так совершился «первый зигзаг» в моей научной работе: от переходных процессов электродвигателей к вычислительной технике.

Что касается работы над диссертацией, то сразу по приезде в Ленинград в феврале 1957 года я показал всё, что сделал, моему преподавателю по «Дзержинке» В. В. Тихонову. Он не был моим научным руководителем (тогда у соискателей-заочников руководителей не полагалось), но в консультации он не отказал. Посмотрев мои материалы, он сказал: «Юрий Петрович, материала у Вас набрано достаточно, больше не надо, оформляйте его и представляйте на защиту». Это был самый ценный совет, который стоил любого научного руководства. Выслушав совет, я за февраль – апрель 1957 года закончил оформление диссертации. Но защищать было нельзя – с 1956 года действовало правило о том, что материалы диссертации должны быть предварительно опубликованы. Ещё в 1956 году я послал несколько статей по материалам диссертации в разные журналы и сборники, но скорой публикации не предвиделось, нужно было ждать – и в апреле 1957 года, положив готовую диссертацию в стол, я пошёл работать в ЛОМИ.

В ЛОМИ основную массу сотрудников составляли математики-теоретики, но было вычислительное бюро, оснащённое настольными механическими счётными машинами «Мерседес» и «Рейнметалл», а кроме того, там стояла ещё огромная, в целую большую комнату, релейная вычислительная машина – научная разработка руководителя бюро – Николая Николаевича Поснова. Это была единственная релейная вычислительная машина в Советском Союзе и вторая в мире. Вычислительные машины на электронных лампах, имевшиеся в вычислительном бюро, так же были тогда новинкой и редкостью. Я с восхищением смотрел на их огромные корпуса с перемигивающимися неоновыми лампочками на передних панелях, с почтением и некоторым страхом взирал на огромные листы их чертежей и схем. Они были много сложнее тех, в которых мне когда-либо приходилось разбираться.

Однако фактически мне досталась другая работа. Мне поручили исследовать пути создания настольной вычислительной машины на новых принципах, на новых элементах, а на каких принципах и каких элементах – это предстояло придумать мне самому. Как я догадываюсь сейчас, руководство ЛОМИ не очень надеялось на мой успех в таком сложном деле, но решило попробовать: раз уж пришёл со стороны свежий человек, то поручим ему – вдруг он придумает.

Задача создания новой настольной вычислительной машины была трудной. К тому времени никаких миниатюрных электронных элементов ещё не было и настольные машины были только механическими. По размеру они напоминали пишущую машинку, и автоматически выполняли сложение, вычитание, умножение и деление восьмизначных чисел. Множимое и множитель или делимое и делитель набиралось на клавиатуре, затем нажималась кнопка, небольшой электродвигатель начинал быстро вертеть барабаны и рычаги, машина дрожала, рычала, скрежетала – но через 8—15 секунд вращающиеся барабанчики с цифрами останавливались, и можно было прочесть правильный результат. Машина работала хорошо, хотя и шумно, но требовала очень точной индивидуальной подгонки всех своих многочисленных механических деталей. Только дотошные и аккуратные немцы могли выпустить такие машины и продавали их под марками «Мерседес» и «Рейнметалл». Эти машины закупались нами в ГДР и стояли в ЛОМИ, но у нас в стране их производство наладить никак не удавалось. Нашей стране приходилось покупать машины за границей за валюту – вот почему Леонид Витальевич Канторович решил поручить мне подумать над возможностью создания новой машины, на новых принципах, без требующих точной обработки и подгонки механических деталей. Первоначально мне сказали – подумайте над уменьшением релейной машины, нельзя ли сделать её настольной?

Для начала нужно было исследовать характеристики реле и других возможных элементов вычислительной машины.

Мне были выделены импульсный генератор, осциллограф, приборы – и работы закипела. Я испытывал, анализировал, записывал. Постепенно сперва немного таинственные жёлтые цилиндрики реле, вспыхивающие таким изумительно красивым оранжевым огнём газоразрядные лампы, а так же тогда ещё только входящие в широкое употребление, ещё немного неуклюжие, полупроводниковые диоды и триоды – все они побывали в моих руках, раскрыли свои характеристики приборам и осциллографу, из непонятных незнакомцев сделались хорошими друзьями, проявились их возможности и стало ясно – на что же можно рассчитывать.

Работа была интересной, тем более, что никто меня не ограничивал ни в направлении исследований, ни в методике. Нужно было только показать раз в несколько дней получившиеся результаты Николаю Николаевичу Поснову, и можно было двигаться дальше. Работа очень радовала, дни и месяцы пролетели незаметно. Тогда вычислительная техника вообще переживала романтическую эпоху. В 1957—58 гг. в журналах – особенно американских – появлялось много материалов о всё новых и новых вычислительных элементах и элементах «памяти» для машин. Все эти сообщения я старался тут же проверить, а главное – посмотреть, нельзя ли их использовать для создания настольной машины. Постепенно выяснилось, что настольная электронная машина – дело трудное, для тех лет почти не осуществимое, находящееся на грани невозможного, но его всё же можно осуществить, если совместить вычислительный блок и вывод результирующих чисел, исполнив их на основе немного усовершенствованных телефонных счётчиков. Высоким быстродействием, конечно, пришлось пока пожертвовать. Институт сумел пригласить на полставки инженера с телефонного завода «Красная заря», он изготовил усовершенствованные счётчики. Прикидки показали, что на их основе уже можно делать настольную машину. Как только обозначился успех, к работе подключились более опытные товарищи, мои руководители – Николай Николаевич Поснов и Леонид Витальевич Канторович. Николай Николаевич хорошо знал все тонкости реле, а Леонид Витальевич, не входя в детали, давал очень мудрые советы по общему направлению работы. Мудрость его советов я оценил уже после, а тогда, по молодости, не соглашался и ершился. Николай Николаевич меня останавливал и твёрдо настаивал, чтобы все советы Л. В. Канторовича были выполнены.