Записки русского изгнанника

Я бросил лечение — оставалось еще несколько грязевых сеансов — и мы помчались обратно. Подвод не было, нам грозило бесполезное пребывание на почтовой станции, но в эту минуту к крыльцу подкатило роскошное ландо — Паша Богуславский, племянник Николая Аристарховича, с женою, уже инженер, начальник дистанции. Мы с восторгом приняли его предложение и поспели как раз к экспрессу.

Отца я застал уже в последние минуты, окруженного всеми близкими. Все братья, кроме Володи, находившегося в плену, и Коли, который уже занял свой пост в Лондоне, явились с фронта. Он еще узнавал нас, хотя говорил с трудом и вскоре закрыл глаза. Последние его слова были: «Мир в Петрограде, мир в Берлине»… Его похоронили в Сергиевой пустыни рядом с мамой согласно завещанию. В Царском я встретил Боткина.

— Удивительно, — говорил он, осмотрев меня, — ваше сердце неузнаваемо! Оно функционирует превосходно, вы можете ехать, куда угодно!

Я пошел прощаться к Императрице. Она благословила меня маленьким серебряным образком Св. Георгия Победоносца и молитвенником, как всех своих пациентов, дала также каждому по пакету с бельем. Княжон я уже не видал. Шах-Багов снова поправился, но его устроили начальником санитарного поезда, который ходил с фронта прямо в Сибирь и обратно, не заходя в Питер. Князь Геловани уехал начальником санатории в Евпаторию, Мелик Адамов оставался еще там на грязях, там же мы распрощались с Лепехами и Таскевичами. В лазарете Ее Величества уже осталось мало знакомых лиц.

За последние дни передо мною промелькнули почти все близкие, родные; так как все были на похоронах у папочки. Из незнакомых особенно врезались мне в память молодой моряк со старушкой-матерью: «Панаев 4-й! — произнес он, представляясь. — Последний…» Его братья, ахтырские гусары, все пали смертью храбрых. Я знал старшего: это был чудный юноша, чистый, как девица, и благородный, как лев…

Сережа уже командовал артиллерией армии, Мишуша был начальником артиллерии корпуса. Семьи их и Володи жили в столице, летом — в Гатчине, все часто собирались у Марии Николаевны, где проводил отпуск Тима, уже командир батареи во 2-ой бригаде. Алечку я оставил под крылышком у Махочки, там я был спокоен за нее. Накануне отъезда нам не спалось всю ночь, я все время прислушивался к ее сдержанным рыданиям и уехал на фронт с подорванными нервами.

На дебаркадере слышались крики:

— Проклятые… проклятые! За вас еду умирать, — кричал вдребезги пьяный пехотный ундер. — Оставайтесь, буржуи проклятые, еду умиррррать!..

Командовать отдельным дивизионом — это уже не то, что я пережил со своей родной горной батареей… Теперь я ехал в 4-й Отдельный полевой тяжелый дивизион, стоявший в Могилеве-Подольском. Но там меня ждало все новое: офицеры, солдаты, даже незнакомые орудия Виккерса калибра 105 морского типа на импровизированных лафетах с огромными колесами, напоминавшими колесницы фараона.

В тылу

Дивизион стоял на позиции. 3-я батарея с самого начала находилась где-то на севере. С ее командиром, старым крепостным артиллеристом, я встретился уже много позднее, в изгнании. Остальными двумя командовали совершенно юные штабс-капитаны, только что окончившие Артиллерийскую академию, братья Шафровы. Дивизионом командовал назначенный в Киевском военном округе полковник Самборский, мой товарищ по училищу.

Командир корпуса, генерал Каледин, встретил меня очень радушно, но пожелал, чтобы я принял дивизион уже после атаки Черновиц, для чего все уже было подготовлено. А пока знакомился бы с личным составом и заканчивал формирование управления.

Я остановился в огромном селении, где были расквартированы штаб корпуса и управление артиллерии, а также наша хозяйственная часть и парки батарей, и тотчас же ознакомился с внутренней жизнью дивизиона. А ранним утром пошел взглянуть на батареи.

Командиры находились на наблюдательном пункте. Они впервые попали на позицию, и молодые прапорщики, оставшиеся при орудиях, слабо отдавали себе отчет в том, что их ожидало.

Батареи, особенно первая, ввиду колоссальной настильности траектории морских орудий, стояли открыто, и с момента открытия огня неминуемо должны были стать жертвой неприятельской артиллерии. Никто даже не потрудился отрыть окопы.

Я тотчас же пояснил им все это и, еще не будучи вправе приказывать, посоветовал старшему прапорщику немедленно обеспечить людей окопами, и на случай жесткой бомбардировки отрыть вблизи глубокую узкую щель — убежище, что было немедленно исполнено. Затем прошел на наблюдательный пункт, где уже не было никого.

Там сразу же попросили меня к телефону.

— А, Иван Тимофеевич!

— Откуда? Кто говорит со мною?

— Это мы, «Фирма».

— Какая фирма?

— Фирма Кирей, Яковлев и я… Мы здесь нанимаемся для руководства целесообразным употреблением артиллерии. Это наша специальность. Предлагаем свои технические услуги… Теперь мы здесь на гастролях.

— С кем же вы собираетесь сотрудничать?

— Со всеми начальниками групп и командирами частей.

— Кто же вас сюда направил?

— Это долго объяснять. Мы с вами поговорим об этом на квартире.

— Пока что можете обратиться к полковнику Самборскому, который еще не сдал мне командования. А меня вы можете найти через начальника артиллерии, которому я подчинен и от которого я должен получить распоряжения.

Это что еще за явление? Какая-то странная «фирма», какие-то «гастролеры»… Двое — мои товарищи по гвардии, ушедшие в академию. Третий, видимо, бывший ранее в распоряжении Великого Князя. В управлении генерал Неводовский попытался объяснить мне, что эти господа разъезжают по фронту, сообщая артиллеристам новинки техники ведения артиллерийского боя, которые нахватали в иностранных журналах. Я был очень рад, что от них отделался.

Неводовский в первые дни моей службы был моим командиром. Это был глубоко порядочный человек и уравновешенный, и для меня было на руку, что я остался под его непосредственным командованием.

В данную минуту мне оставалось лишь обратить внимание на внутренний быт моих подчиненных.

Артиллерийская подготовка атаки Черновиц не удалась. Чему приписать это, я не мог судить, не зная всей обстановки. Орудия Виккерса, могущие оказать услуги при демонтировании неприятельских батарей, не могли принести серьезной пользы против проволочных заграждений и по своей беззащитности сразу же открывались неприятельской артиллерии. Они могли пригодиться лишь местами, для специальных задач. Мы получили приказание отправляться в тыл, чтоб закончить формирование.

Перед уходом мы все-таки оказали услугу нашему доброму начальнику артиллерии. Ночью он вызвал меня.

— Знаете, поставленная вчера на вашей позиции шести дюймовая пушка Кане не может выполнить главной своей задачи. Каледин рвет и мечет. Ведь это зверь… Он способен расстрелять меня, требует, чтоб завтра же пушка действовала по деревне, на которую он поведет главную атаку.

— Но ведь вчера он указывал совершенно другие цели!

— Все равно, с ним не сговориться. Я не знаю, что делать, — бедный старик схватился за голову.

— Не волнуйтесь, ваше превосходительство, — вмешался Самборский. — За ночь можно срезать верхушку высоты, которая мешает обстрелу.

— Я вам пришлю всех своих людей с шанцевым инструментом, — прибавил я — и к утру все будет в порядке.

Ранним утром, когда измученные ночной работой солдаты садились в вагоны, Неводовский с Калединым поехали наблюдать стрельбу орудия Кане. Но что могла сделать одна пушка с полусотней бомб против бетонированного и опутанного проволокой опорного пункта?