Записки Шанхайского Врача

«Холодная война» носила чисто экономический характер. Так, к Теляковскому пришла комиссия, обследовала склады компании и заявила, что крыши складов опасны для рабочих, поэтому он будет оштрафован на большую сумму, после чего должен сменить все крыши.

В этот период британскую колонию внезапно захлестнула волна крайнего демократизма, что немедленно отразилось на отношениях в британском генеральном консульстве. В отдел эмиграции консульства пришел работать бывший сотрудник политического и криминального отдела международной полиции (он знал всех жуликов, поэтому его назначение на этот пост было вполне логичным). Но если бы раньше генеральный консул называл его просто Смит, а тот обращался бы к консулу почтительно, то теперь все вдруг переменилось. Для произнесения маленькой речи на коктейле генконсул вдруг встал на стул. Смита он стал называть просто Джоном, а тот его - Аланом. Глаза невольно увлажнялись слезами умиления при таких трогательных демократических сценках.

Иностранцев в Шанхае становилось все меньше. От служащих международного и французского муниципалитетов избавились еще гоминдановцы (при Мао их уже не было). Правда, французских полицейских, например, китайцы не увольняли: их перевели в главное здание полиции на территории международного сеттльмента, отвели им там несколько комнат со скамьями без спинок и приказали отсиживать по восемь часов в день без всякой работы. Через два месяца все французы уволились сами.

Иностранный Шанхай постепенно исчезал. Не очень богатые фирмы быстро поняли, что ежемесячно переводить деньги в Китай без видимой надежды на возобновление торговли накладно. Некоторые из них написали китайским властям письма с просьбой забрать их дома и фабрики бесплатно (опять сюжет из «Алисы в Стране чудес»). Это тоже было следствием продолжающейся политики бескровного удушения капитализма - политики Мао Цзэдуна. В книге П.П. Владимирова очень достоверно нарисован портрет Мао: среди народа - в заплатанных штанах, заношенной ватной куртке и дранной шапке ест похлебку из чумизы, которой его угостили солдаты и которую он запивает водой; а дома - голландский джин и сигареты «Честерфилд». Все это чести ему не делает.

Политика медленного удушения набирала обороты. Если раньше иностранцы в течение ста лет переводили деньги из Китая на родину, то теперь механизм начал работать в обратную сторону. Увольнение, вернее перевод иностранных служащих из Шанхая, продолжался. Оставляли только самых необходимых. Англичане называли это «скелетон стафф» - скелет кадров. Торговли уже не было никакой. Когда у моего рентгеновского аппарата перегорела трубка Крукса, я пошел к управляющему Гонконг-Шанхайским банком и попросил его помочь мне выписать трубку из Гонконга. Он ответил мне, что ничего не желает импортировать в коммунистический Китай. Ответ более чем странный, так как рентгеновский аппарат работал главным образом на британскую колонию. Мне помог доктор Данлап. Американское консульство оставило ему много разной аппаратуры, и среди прочего была рентгеновская трубка. Данлап отдал мне ее бесплатно.

Такие резко негативные реакции, как у руководителя банка, стали довольно обычным явлением и, к сожалению, естественным в тех условиях, которые создавались в Китае иностранному бизнесу новым политическим режимом. Прямо или косвенно, но все это отражалось и на отношении ко мне. Одна моя пациентка на коктейле беседовала с каким-то важным управляющим британской компании. Разговор зашел обо мне, и она сказала ему, что я собираюсь ехать в СССР. «Ах так, - ответил он, -ну, если Смольников будет подыхать здесь в канаве, я и пальцем не пошевельну, чтобы ему помочь». Она любезно передала мне этот разговор. Конечно, так относились ко мне не все. Врачи, вообще, как-то стояли в стороне от всего этого безобразия по поводу политических предпочтений, а наши отношения между собой в большей степени определялись профессиональными интересами. Другие же люди, становясь моими пациентами, начинали относиться ко мне лучше, потому что теперь я был прежде всего их врачом. Так случилось с одной немецкой четой. Я встречался с ними иногда на коктейлях, и они подчеркнуто меня игнорировали. Но как-то раз немецкий врач, у которого они наблюдались, допустил ошибку в лечении их ребенка. Мать пригласила меня (выбора в Шанхае уже практически не было) и осталась моей пациенткой вплоть до моего отъезда в СССР. Помню прекрасного глазника Шварценбурга, немца, у которого лечились почти все советские граждане, страдавшие заболеваниями глаз. Замечательным человеком был доктор Бирт, глава немецкой медицинской фирмы. Одновременно он занимался бизнесом и был чересчур занят делами своей молочной фермы «Люцерн Дэйри», приносившей ему дохода больше, чем все его не всегда удачные операции. В общем, классифицировать врачей по политическому и национальному признаку в таком городе, как Шанхай, было трудно.

Вместе с тем политика выдавливания иностранцев из Китая, проводимая Мао, медицинских учреждений касалась в той же мере, как и всех остальных. Но здесь, поскольку за короткий промежуток времени в Шанхае я трижды пережил смену китайского политического режима, у меня напрашивается любопытное сравнение. Японцы в первые же дни оккупации заняли Дженерал Госпи-тал, который принадлежал муниципалитету, то есть главным образом англичанам. Они считали его вражеским имуществом. Но все же они придерживались каких-то юридических норм и с Кантри Воспитал долго ничего не могли поделать, так как эта больница никому не принадлежала. Когда она была построена много лет назад -для иностранцев и на деньги иностранцев (это были пожертвования), - то в целях управления ею был избран совет директоров, работавший бесплатно. Зарплату получал только главный врач и обслуживающий персонал. Члены совета менялись, некоторые умирали, но юридически у больницы никогда не было владельца, и японцы долгое время не могли придумать, как и у кого ее конфисковать. Правда, в конце концов они ее присвоили. После японцев, когда Шанхай перешел в руки гоминдановцев, Кантри Госпитал снова приобрел свою шаткую независимость, и в нем опять лежали иностранные больные. Однако с приходом Мао все изменилось. Китайцы сразу забрали Кантри Госпитал и вышвырнули оттуда всех иностранцев.

С потерей Кантри Госпитал в британской колонии возникли трудности: некуда стало девать больных. В китайские больницы иностранцев, кажется, не принимали, во всяком случае, я не слышал ни об одном случае нахождения иностранца в китайской больнице. Независимой от китайцев оставалась только еврейская больница, как и все другое, что принадлежало еврейской общине: во-первых, эта община была богатой (имела клуб, больницу, спортивный клуб), а во-вторых, объединяла людей не по политическому, а по конфессиональному признаку. В ней были евреи из разных стран - и американские, и британские, и советские, какие хотите, - такой орешек раскусить юридически было не так-то просто, и некоторое время китайцы не могли этого сделать. Все больные-иностранцы стали поступать в небольшую, но хорошо оборудованную еврейскую больницу. Главным врачом здесь был прекрасный хирург и замечательный человек - доктор Бронштейн, года на четыре раньше меня окончивший университет «Аврора» и прошедший специализацию по хирургии в Марсельском университете. Он был очень религиозен, это ощущалось во всем: у входа в операционный блок на косяке двери была привинчена филактерия (маленький серебряный цилиндрик, в который запаяна бумажка с еврейской молитвой); перед началом разреза кожи он всегда произносил «Cum Deo» (С Богом)... В этой больнице оперировали британец Бертон и нацист (по-моему, поневоле) Шварценбург.

Содержать больницу было трудно, так как китайцы постепенно увеличивали налоги, а инфляция требовала постоянного повышения зарплаты обслуживающему персоналу. Плата от больных полностью не окупала расходов. Самыми «доходными» были, конечно, хирургические койки, поэтому все восприняли как катастрофу, когда в операционном блоке сломался автоклав, в котором стерилизовали инструменты и перевязочный материал. Нет автоклава - нет стерилизации - нет хирургии. Экстренно собрался совет директоров больницы, в состав которого входили несколько наиболее крупных еврейских бизнесменов, а также доктор Бронштейн и доктор Розенкевич. Совету было доложено, что починить автоклав нельзя и надо покупать новый. Решили искать, где его можно купить. На следующем заседании членам совета сообщили, что есть новый американский автоклав, но за него просят что-то около десяти тысяч американских долларов. Начался диспут. Сумма была очень большая, и в разгаре спора нервы участников не выдержали. Один из директоров, бизнесмен, воскликнул: «Неужели нет более дешевого способа стерилизации?» Розенкевич, доведенный до белого каления, отрубил: «Есть! Надо просто кастрировать всех членов директората». Аргумент показался логичным и убедительным, и новый автоклав был куплен - преодолена очередная трудность.

Однако и по отношению к еврейской общине и всем ее учреждениям китайцы использовали свою обычную тактику экономического удушения. В этом им помог, сам того не ведая, мой пациент Слоссман, который во время войны служил в британской армии (он не уточнял мне свой чин, а я и не спрашивал - во всяком случае, фельдмаршалом он не был). Видимо, в признание военных заслугой был избран в совет старейшин еврейского клуба. Со своим британским подданством Слоссман носился как с писаной торбой, что тотчас отразилось на жизни еврейского клуба: он установил там порядки, царившие в британской армии. Старший повар клуба был произведен им в майоры, другие повара стали лейтенантами, старшие официанты (бои) - старшими сержантами, младшие -младшими сержантами. Почему остальные старейшины клуба не сообразили вовремя, что Слоссман подкладывал им бомбу замедленного действия? Неизвестно. Во всяком случае, когда в связи с введением налогов на клубы еврейская община уже не могла содержать клуб, встал вопрос о его ликвидации. И тут выяснилось, что, кроме выплаты денег за выслугу лет и трехмесячного пособия при увольнении, - что должны были делать все иностранные организации, - «слоссмановская армия» стала требовать себе еще и денег за чины, особенно кричали майор и лейтенанты. На беднягу Слоссмана посыпались проклятия всей еврейской колонии. Не знаю точно, чем закончилось дело, но авторитет Слоссмана как военачальника сильно упал.

Вскоре закрылась и еврейская больница. Британская колония начала переговоры с одной фешенебельной частной китайской больницей о сдаче британцам одного из ее отделений, которое британская колония бралась отремонтировать за свой счет и отделить стеной от остальной части больницы, чтобы иностранцы не мешали китайским больным (то есть, чтобы китайцы были отделены от иностранцев). Так как за этим предложением стояли большие деньги, то владельцы больницы согласились. Там я и лечил своих пациентов до своего отъезда в СССР.

При Обществе граждан СССР были организованы трехгодичные курсы медсестер, где я был директором и читал «кожные и венерические болезни». Курсы просуществовали ровно три года, и один выпуск мы все-таки сделали. Сестры учились прилежно, хотя были и исключения. Одна девица, не отличавшаяся особым умом, на выпускном Экзамене на вопрос, как лечить острую гонорею, ответила, что нужно сначала хорошенько промассировать больного. Все было бы ничего, но экзаменаторы не могли удержаться от хохота, и бедняга на нас очень обиделась. Но и это еще ничего. Оказалось, что на курсах три года училась совершенно глухая девица, а мы этого не знали. Выяснилось это только при проведении практики в больнице, на третьем курсе. Больные вызывали дежурную сестру не звонком, а красной лампочкой, которая зажигалась в дежурке. Эта сестра прибегала в палату, будила всех больных по очереди и спрашивала, кто сигналил. Естественно, во всем виноватым оказался я, так как не предусмотрел медицинский осмотр учащихся. Диплом ей все же дали. А что было делать?

В последний год моей жизни в Шанхае у меня неожиданно прибавилось работы. На празднике, устроенном для детей в английском клубе, ко мне подошел мой пациент Меллор, отвел меня в сторону и сказал, что после смерти Бертона в совете директоров Калти Дэйри (большое акционерное общество, торговавшее молочными продуктами и владевшее несколькими стадами коров) нет врача, а по уставу общества врач непременно должен быть в числе членов совета. Он попросил меня занять место Бертона и стать членом совета директоров их общества. Я согласился и около года был директором коров и быков. Мои обязанности заключались в следующем. Один раз в месяц я получал толстый пакет от секретарши, в котором подробно описывалось состояние моих подопечных: сколько родилось телят, сколько коров беременны, как поживают быки, сколько сделано противотуберкулезных прививок и т.д. На прочтение этого документа уходило часа два. Один раз в месяц я получал чек на довольно крупную сумму - мой гонорар за ничегонеделание. Наконец, один раз в месяц я присутствовал на заседании совета директоров. У компании было несколько ферм, и мы собирались на главной ферме в центре города. Заседание проводилось в административном здании, где находился кабинет управляющего - это был ветеринарный врач, норвежец. В этом же здании располагался и зал совета директоров. Длинный стол, покрытый зеленым сукном, и кресла. Против каждого кресла на столе лежали карандаши и несколько листов бумаги (на них можно было рисовать рожицы и всякую ерунду). Около управляющего стояла непочатая бутылка виски «Белая лошадь» и стаканы, серебряная чаша с кубиками льда и бутылки с содовой водой. «Белая лошадь» - прекрасный виски, но почему именно «Белая лошадь»? Я думаю, главная причина в названии. Если бы была марка «Белая корова», то директора пили бы только ее. Бой разливал виски с содовой, а управляющий минут на двадцать делал доклад - на самом деле, просто резюмировал отпечатанный отчет, который все директора уже получили. Потом болтали о том о сем. На этом заседание заканчивалось. Директора садились в свои машины и уезжали. Когда все стало ясно с моим отъездом на Родину, я написал письмо в совет директоров о выходе из его состава и получил краткий ответ, подписанный секретаршей, о том, что мое письмо получено и принято во внимание. Англичане гневались.