Записки уголовного барда

Открыли ворота, и незнакомая нам бригада с топаньем и базарным гомоном начала заползать в барачный двор.

Грохот сапог перешел в предбанник, затем на лестницу. Мужики начали пробираться к своим шконарям. Некоторые с любопытством поглядывали в нашу сторону. В лицо меня никто не знал, поэтому пытались определить, который из этих двоих — Новиков?

Все разбрелись по углам и начали соображать лагерный ужин. Собирались в проходах между шконарями, по двое, трое, четверо, мелкими «семейками» — в лагере поодиночке не выжить. На тумбочке — банка с кипятком, а то и две. Пара рыбных консервов, маргарин, несколько конфет да пайка хлеба, принесенная из столовой с казенного ужина. Ее обычно забирают с собой, чтобы вечером вот так, в более теплой компании и в «домашней» обстановке съесть с чем бог послал. Послал из лагерного ларька, в котором раз в месяц на девять рублей можно отовариться. Если, конечно, в качестве наказания его не лишило начальство. А лишить могло за что угодно: не поприветствовал должным образом начальника отряда, даже если тот пришел пьяный как свинья. Не застегнул верхнюю пуговицу. Не почистил сапоги. Плохо заправил кровать. Да за что угодно. Не говоря уже о невыполненной норме на производстве.

Иногда, если план дается хорошо, вместо девяти рублей — аж тринадцать. И вот в эти тринадцать нужно уложить всего понемногу — сигареты, сахар, консервы, маргарин. Растянуть все это на месяц. Поэтому сбивались в «семейки», «кентовались». Вскладчину легче: кому-то посылка из дома, кому-то передачка со свиданки. Если на воле нет никого — все равно с голоду не пропадет — маленький общак выручит. С каждым такое может случиться. Поэтому коль голодуха — беда общая, то и отбиваться от нее лучше сообща.

С банками носились во двор к такому же точно столбу, как в карантине. Кто — сам, вместо кого-то — «сынок». Это тот, кто в «семейке» помоложе. Или кто при блатных в качестве «сынка». Кое-кто бегает заваривать по десятку банок, быстро, туда-сюда. За вскипяченную банку в качестве платы — заварка чая или горсть конфет. В основном это удел заготовщиков или мужичков, которым не хватает еды или нет поддержки с воли. А то и просто за «боюсь». В основном, конечно, последнее. Называется это — «послать ушана».

После того как все мужики и ушаны заварят, у столба начинают биться петухи. Здесь тоже не все равны. Поэтому шевелиться приходится быстрее и занимать место у кипятильни — в драку.

Появился Крамаренко. Он прошел по проходу, поглядывая вправо-влево, будто ища кого-то. Поравнялся с нами. Стрельнул глазами по тумбочке, по одеялам. Осмотрел четыре одноэтажные койки, стоящие в самом конце, и повернул обратно. Через минуту подлетел шнырь с литровой банкой в одной руке и кипятильником в другой.

— Вот, мужики, завхоз подогнал вам. Сейчас кого-нибудь пошлем.

Он нагнулся, прострелил взглядом межкоечное пространство до самых дверей и крикнул кому-то:

— Эй, кукус, иди сюда!

Подбежал шустрого вида бойкий паренек лет двадцати.

— На, сходи скипяти. Вот сюда принесешь, понял? — и, повернувшись к нам, добавил: — Если надо будет кипятку или чифирь заварить, вот его кликните.

Парень быстро взял банку и убежал.

— А как его зовут?

— Да зовите — «кукус». Он откликается. А так погоняло у него — «Валет». А меня Дима зовут, — представился шнырь. — Если чего надо — я тут.

Валет вернулся довольно быстро, перехватывая горячую банку из руки в руку.

— Пока петухов разгонял, задержался немного...

Он оглянулся несколько раз в сторону дверей. В дверях стоял шнырь Дима, внимательно контролирующий процедуру.

После нехитрого ужина народ начал собираться ко сну. Кто выскочил покурить, кто по нужде. В воздухе замелькали одеяла. Гвалт начал потихонечку убывать.

В дверях появилась фигура завхоза, возвестившая об окончании дня:

— Та-ак!.. Давай отбой!.. Отбой, блядь!

Брезгливо повернувшись к располагавшемуся у входа курятнику, он гаркнул:

— А ну, крысы, хорош галдеть! Раскудахтались... Давай быстро ложись!

Для острастки еще несколько раз матюгнулся, и у входа стало тихо.

Я лег на нерасправленную койку и поглядел вокруг. Четыре аккуратно заправленные кровати, две из которых были с панцирными сетками, точь-в-точь такие же, как у моих деда с бабкой. Они оставались пусты. Значит, главные лица этой обители еще не пришли. Было ясно, что в «панцирном» углу живет Захар со своим ближайшим окружением. Я закинул руки за голову, закрыл глаза, задумался и незаметно провалился в сон.

Разбудил меня лязг электрозамка и удар железной калитки. За окном застучали сапоги, и послышался хохот нескольких глоток. Шаги были громкими, уверенными. Даже нахальными. Кто-то тихо сказал: «Захар идет».

Маленького роста человек, одетый в черное, прошел от лестницы до конца барака, не сбавляя шага, громко стуча каблуками. Нарочито громко, ударяя железными набойками в пол. Следом за ним — высокий мускулистый парень лет двадцати пяти, в заломленной на затылок высоченной «пидорке» синего цвета, одетый в телогрейку с длинными- предлинными рукавами. В них он прятал кисти рук. Из одного рукава торчали четки, которые он постоянно перебирал. Этот стучал ногами тише, но походка и все жесты говорили о его нарочито блатных манерах.

Следом шагал третий. Совсем негромко и без особых манер. В углу они вполголоса перекинулись несколькими фразами и плюхнулись на кровати. Потянуло табачным дымом.

Крамар прошел до самой главной койки.

— Есть будете? — спросил он Захара, и, повернувшись ко второму, рослому, повторил услужливо: — Петруха, есть будешь?

— Давай, неси чего-нибудь.

Дима-шнырь схватил банки и рванул к выходу.

Завхоз опустился на шконарь напротив Захара. Они говорили тихо, вполголоса. Несколько раз, мне показалось, прозвучала моя фамилия. Я приподнялся. Захар, наклонившись в сторону, прямо из-за спины Крамара разглядывал меня. Мы встретились глазами, но он тут же перевел взгляд на того, которого звали «Петрухой».

Я тоже отвернулся и стал думать, как же нам предстоит знакомиться. Идти представляться я посчитал для себя слишком унизительным. Он, скорее всего, тоже. Поэтому все должно было состояться завтра на работе. Или в кабинете начальника отряда Грибанова, который, конечно же. нагрянет прямо с утра. Об этом перед отбоем всех известил Крамаренко:

— Завтра утром отрядник будет. Не дай бог у кого кровать окажется плохо заправлена! Я предупредил, блядь!

Прибежал Дима-шнырь с газетным свертком в руках. Застучал консервным ножом. Из угла запахло килькой в томатном соусе, луком, чесноком и салом. Однако есть почему-то не начинали. Тихо переговаривались, время от времени гогоча. Я перевернулся набок, накрылся подушкой, чтобы заглушить весь этот базар. Завтра на работу, надо бы поспать...

— Санек... Новиков... Саня... Ты чего лежишь, присоединяйся. Идем чифирнем да познакомимся, — в наступившей вдруг тишине громко и отчетливо произнес голос из угла.

Я повернулся. Не вставая со шконаря, откинувшись спиной на стену, на меня глядел Захар. Все звуки, шорохи и храпы в бараке мгновенно улетучились.

— А то мы тебя только по песням знаем, ты уж извини... Песни твои уважаем. Так, братва?..

Все одобрительно закивали.

— Мы, конечно, народ простой, давно на воле не были, хе-хе... Хоть расскажи, что там делается. Про перестройку... Что это за хуйня такая? Да, пацаны? Ха-ха!.. — заржал Захар.