Записные книжки. Воспоминания. Эссе

15.III 1983

Хренков — тогда главный редактор «Невы» — сообщил мне, что в одной вышестоящей инстанции ему сказали по поводу «Записок блокадного человека»: «Там слишком много говорят о еде».

Л. утверждает, что Хренков это выдумал. Если так, то хорошо выдумал.

20.VIII 1985

И. Бродский завел в свое время роман с К. Он хотел жениться на американке с тем, чтобы ездить туда и оттуда. Ему объяснили, что это не пройдет, и он сразу ушел в кусты. К. страдала. Я как-то сказала Битову, что Иосиф поступил в этом деле не лучшим образом.

— Так она же американка, — сказал Андрей, — ее не жалко.

— А если бы наша девушка?

— Ну, если наша, так надо еще подумать.

У К. кончился стажерский срок, – она пришла прощаться. Сказала между прочим, что предстоящая поездка складывается неудачно. Нет прямого самолета, лететь придется через Париж – большая морока.

Тут-то я и подумала: «Ну, друг мой, в самом деле тебя не жалко».

31.Х 1985

Много жаловалась Цветаева – в стихах, в письмах и разговорах. Поэтому ее жизнь выглядит ужаснее жизни ее сверстников, хотя им было не легче. Когда Цветаева рассказывает о том, что она жарит рыбу или ходит с кошелкой на базар, – сердце сжимается от жалости... Но то ли мы еще видели.

Я как-то сказала при Надежде Яковлевне Мандельштам, что, много занимаясь мемуарами, убедилась – чем талантливее мемуарист, тем больше он врет (Сен-Симон, Руссо, Герцен). Это ей понравилось.

Не потому ли, несмотря на испортившиеся отношения, Н. Я. в своей второй книге отозвалась обо мне, в виде исключения, благосклонно. Там даже есть фраза об одной «умной женщине», которая зря хвалила статьи Вячеслава Иванова. Это я.

17.II 1987

Споры о Бродском... Бродский настоящий поэт, конечно. Вероятно, даже большой. Об этом я знаю, пока его читаю. Но он у меня не остается в сознании. Самые нужные стихи мы несем в глубине сознания, и они поднимаются на поверхность по разным поводам (в двадцатых годах мы непрестанно вибрировали такими стихами). С Бродским это не происходит. Может быть, потому, что стихи дают о себе знать натыкаясь на жизнь, а Бродский пишет о том, что все обрыдло, и – кроме отстоявшегося мифа о Марине Басмановой – единственной для него ценностью является сам творческий процесс.

Бродский неимоверно виртуозен (слишком) и становится все виртуознее. Это не русская' традиция. Русские поэты не были виртуозны. Если есть виртуозность у Пушкина, то принадлежащая эпохе, школе гармонической точности. Пушкин же лично ее перешагнул.

17.II 1987

Прочитала Дудинцева (первую треть). Все время потребность отделаться от мешающих пройти художественных персонажей и узнать, что происходило с биологами. Но, несмотря на помехи, читать местами мучительно. Вот так мы и жили. В разных вариантах, но так. 3. Г. говорила: примета времени даже не террор, не жестокость (это бывало и в другие времена), а предательство. Всепроницающее, не миновавшее никого – от доносивших до безмолвствовавших .

По ходу жизни работают разные защитные механизмы. Обволакивают, подстилают соломку. Чтоб мы не кричали от ужаса. Мы не видим картину проживаемой жизни. Всякий раз только частицу. И всякий раз она – частица – к нам или мы к ней приспособлены.

А теперь минутами ретроспективный ужас. Распахивается «бездна унижения». Как же это мы шли в эту бездну, шаг за шагом, ничего не пропуская...

16.III 1987

О последнем пленуме правления СП трудно судить, так как «Литгазета» печатала отчет с купюрами (по сокращенной стенограмме). Самые крепкие слова могли быть опущены.

Если же судить по тому, что осталось, то руситы придерживались способов выражения более вегетарианских, чем на недавнем пленуме правления СП РСФСР, где они достигли уровня откровенности, почти уже равного высказываниям Астафьева в письме к Эйдельману.

Эйдельман, замечу попутно, напрасно написал свое первое письмо Астафьеву. В духе писем, которые евреи писали Достоевскому: как могли вы, такой великий писатель?.. Так то был Достоевский, а здесь получилось совсем не по адресу. Достоевский, кстати, в ответ никогда не грубил, а, напротив того, описывал восьмерки и уверял, что не хотел сказать ничего худого.

Вернемся к пленуму. У них все же удивительная смесь разнузданности с неистребимо вкоренившемися навыками послушания. Диссидентство и состояло, собственно, в отказе от таких навыков. Эти же отчасти увядают без негласной поддержки высшего начальства. В силу того же точно действующего механизма все они прославляли перестройку, многие цитировали Горбачева. Все спешили заверить публику в том, что другие нации (узбеки, казахи) тоже хороши – в своем роде.

В наших дискуссиях еще недавно были представлены разные группы. В дискуссии, например, о ЖЗЛ в «Вопросах литература» (я о ней писала) среди участников можно было различить руситов, либералов-западников, ортодоксов, любителей революционных демократов. Сейчас впечатление такое, что ортодоксов как реальности больше нет. Осталась от этого ритуальная мимикрия. Остались отдельные ихтиозавры, вроде Бялика или Кулешова (он же хранитель традиций революционной демократии). Диссидентство задохнулось.

Налицо две группы – руситы и либералы. Неравные по силе и возможностям, потому что идеи либералов непонятны и не нужны народной массе; в отличие от идей и потенциальной практики руситов (хотя они и утописты).

Руситство имеет свои разновидности. От фашистов, мечтающих о душегубках, до умеренных, мечтающих совместить национализм с гуманизмом. В XIX веке такое сочетание давалось естественно и просто. Но XX век наложил на национализм страшную свою печать. И на социализм тоже.

Кроме упомянутых есть еще свободные от всяких общественных настроений и служащие любым господам (Михалков и проч.). Это группа многочисленная, стойкая и мощная.

20.V 87

Приходила Г. Б. и рассказала, что перед пленумом главных деятелей вызывали в ЦК и посоветовали им проявлять больше терпимости ввиду желательной консолидации литературных сил.

22.V 87

В книге об Ахматовой («Рассказы об Анне Ахматовой») Н. очень прозрачно дал понять, что был ее любовником (будучи моложе примерно на полстолетия). Сплетни об этом бродили еще тогда, в шестидесятых годах.

Существовала когда-то мужская этика, в силу которой человек ни при каких обстоятельствах не мог рассказать о своих отношениях с женщиной (Пушкин, замечу, порой нарушал это правило; во всяком случае, когда речь шла об Анне Петровне Керн). Подобная норма улетучилась из наших житейских нравов, что отразилось сразу на нравах литературных).

Самый факт их связи, разумеется, суду не подлежит. Но любовь, кроме этики, имеет еще эстетику. И она-то была здесь нарушена. Тем более оснований промолчать.