Запятнанная биография

— У вас регенерат еще слабый, перегружать нельзя. Вернитесь.

Маленькая месть за самоуверенность — безобидная месть, потому что доктор Янсон велел четко соблюдать положенную под стекло стола инструкцию.

Видела в окно, как потащились к корпусу. Мастер поддерживал мальчика, что-то выговаривал сердито, но поддерживал.

Мне нравится народ, среди которого живу. Мне нравится спокойная вежливость в магазинах, в троллейбусе, в электричке. Мне нравятся их серьезные дети и то, что матери не одергивают их громкими приказами. Мне нравится, как вечерами в домик Вилмы и Арноута приходят посидеть поболтать у телевизора соседи. Принаряженные, они входят в калитку, несколько ласковых слов Динго, умильно поглядывающему на тарелку, укрытую салфеткой, в руках женщины: домашнее печенье или пирог к чаю; маленькая остановка — поглядеть, как там аисты, что делают, потом веселые возгласы приветствий из раскрытых окон домика стариков, и Арноут уже семенит к погребу за наливочкой. Наверное, всем им интересна моя жизнь и что я за птица, но ни разу — ни в магазине, ни на почте — не заметила любопытных, исподтишка, взглядов, не услышала шепота за спиной. А ведь деревня совсем невелика, и каждый человек на виду. Что это? Тактичность или равнодушие? В лаборатории то же: никаких болезненных для меня расспросов, никакого интереса к прошлому, да и к настоящему, наконец; только доктор Янсон напомнил раза два, что при клинике есть школа медсестер и подготовительные курсы в мединститут, а профорг Рута предложила вступить в кассу взаимопомощи и в «черную кассу», и как-то странно повезло в самодеятельной лотерее, когда собирали по пятерке со всех, — вдруг выиграла сто рублей. Все повторяли одно и то же, как сговорились: «Новичкам везет», и женщины советовали купить тонкие шерстяные рейтузы фабрики «Лиесма», пока они есть в универмаге, а то к осени расхватают, а зимой в лаборатории довольно промозгло. Надо обязательно купить, не пожалеть двадцатки, и еще резиновые сапоги на меху — тоже необходимая в здешнем климате вещь. Сапоги мне купила Вилма, красные, блестящие, очень удобные и красивые.

Спохватилась, что забыла пациентов черникой угостить, ведь целое ведерко оставила на улице. Но не бежать же за ним, хватит, уже побегала сегодня. И вообще я все время бегаю за кем-то — «собачка вылезает», как сказала бы мама. Во мне все время «вылезает собачка».

— Чай не слишком горячий? Я не пересолила суп? Тебе не дует из форточки? Я, наверное, длинно рассказываю?..

Все время собачка, а он ни разу, ни о чем, будто не для меня боль, холод, неудобства, даже та февральская боль, когда еще «нельзя было», и не прекращалось кровотечение, и по совету Раи выпивала по стакану крапивы и хинин до тошноты, но я не говорила, что «нельзя», что больно, — терпела.

Только все время вспоминалась песенка:

— А кто ж здесь виною?

— А ты и виною,

Что тенью была у него за спиною,

Красивой слыла,

Да ненужной была…

Хорошая песня, прямо про меня:

Любимой слыла,

Да ненужной была…

Ну и пусть! Я готова все сначала. Готова повторить все страдания и унижения, только бы открыть глаза и увидеть рядом становящееся во сне детским, беззащитным лицо с большими губами.

Из-под верхней губы, когда улыбается, выглядывает влажная припухлость, как будто чуть отпоролась подпушка, как с подолом платья бывает.

В Хмельницком на улице окликнула пышнотелая доброжелательница, предупредила шепотом, как о постыдном:

— Девушка, у вас подпушка видна. — И страшно удивилась и обиделась, когда я ответила беспечно:

— Это не смертельно.

Тогда веселилась, как перед погибелью. Казалось, что поездка к Трояновскому что-то склеила, скрепила. Веселилась и не знала: именно эта поездка станет концом всему. Окончательным. И сама приближала его. На обратном пути, в машине, без конца восторгалась Трояновским, говорила, как преклоняюсь, расспрашивала о том проклятом, невыносимом для него, о тех давних годах. И восхищалась, восхищалась, восхищалась… Себе же могилу рыла. Солью на рану его незаживающую. И эта моя фраза:

— Он не знает, какое у него имя, какая слава. Валериан Григорьевич и Буров говорят, что как ученые ему в подметки не годятся, а они ведь академики.

— Правильно говорят, — сказал злобно, — совершенно правильно, только ты забыла добавить, что про меня — то же самое.

Это была неправда, и я с искренностью наушницы стала возражать, утешать:

— Нет. Это не так. Олег говорит, что ты очень хороший ученый. Ты всю жизнь переворачивал глыбы, и к тебе тянулись поэтому ученики.

— Какое великодушие, — фыркнул презрительно.

В Москве шел проливной дождь, и он отвез меня прямо в Измайлово, а не к себе, как надеялась. Даже вещи после дороги не поленился разбирать один, без моей помощи. Дождь шел неделю, всю ту страшную неделю, и город словно плавал в сером тумане. И он сидел один на даче, совсем один, но меня видеть не хотел. В ответ на жалкую мою мольбу: «Можно я приеду? Хоть на час? Хоть на полчаса?» — ответил глухо и медленно:

— Нет. И вообще… Ты уезжай, Аня, уезжай. Ты же давно собиралась уехать.

Уехала. Сюда. И ни разу за два месяца не было искушения позвонить, написать. Что-то потекло, какая-то главная балка — основа моей души, как в сопромате. Металл не ломается от перегрузок — он течет.

За мыслями и воспоминаниями невеселыми не заметила, как перемыла посуду, оставшуюся после завтрака сотрудников; подмела пол в лаборатории; протерла спиртом датчики; пронумеровала листы лабораторного журнала Юриса; рассортировала по датам графики его эксперимента. Можно идти обедать.

Вспомнила, что давно обещала зайти к фотографу, посмотреть его уникальные работы. Он так и сказал — «уникальные». Что имел в виду, осталось непонятным: то ли замечательные сами по себе, то ли потому, что сделал их человек без рук.

Среди сонма калек, бродящих по аллеям, покуривающих на подоконниках, он выделялся целенаправленной деловитостью. Он не лечился, не ждал операции, он жил калекой. Целый день шастал от деревянного домика фотолаборатории к административному корпусу, перекинув витки пленки через согнутые, культями вверх поднятые, синеватые обрубки рук. Остановил сам и, впившись блестящими, казалось, шальными каким-то глазами, объявил:

— Я заведую фотолабораторией. Но я не просто фотограф, я художник. Мои работы получали премии на международных выставках. Видели в городе плакаты с моей фамилией? Калнайс. Калнайс — это я. Натюрморт с яблоками занял первое место в Праге, портрет старухи — в Софии. Вы должны это видеть. Можно в любое время от десяти до пяти. Я сделаю ваш портрет, — протянул обрубок к моему лицу. Все силы собрала, чтобы не отшатнуться. — Без этого старушечьего пучка, а с распущенными волосами. У вас они ведь красивые, я думаю, когда распущенные.

Олег заставлял читать книги по генетике. Ничего не понимала — «гетерозиготность», «гомозиготность», запомнилась ерунда какая-то. Про какое-то племя в Африке со странной кровью, что-то серповидное в крови, и это серповидное помогало им выжить, хотя считается смертельным.

«Что поможет выжить мне?»

Запомнилось, что в Аргентине рождаются люди с ластами вместо рук. Генетический порок. У Калнайса тоже вместо рук ласты. Может, уже никто не помнит про такие же случаи в Аргентине и я одна-единственная могу найти закономерность. Что-нибудь общее в составе воды или почвы.

Как пыталась сестра Агафонова, женщина с тихим голосом фанатичного человека. Год назад, в прозрачную тихую осень, умирала их мать. На Ширяевке играли в теннис, и черные вороны сидели на ветвях лип, поджидая добычу. Добычей становились теннисные мячи, их войлоком очень старые и очень мудрые вороны устилали свои гнезда. Дымились слабым пламенем пожарища старых дач, парк расчищали от ветхих строений. Мы ходили по аллеям, дожидались Олега. Он должен был привезти с аэродрома редчайшее лекарство. Я уговорила его позвонить в Лондон тому, с кем наперегонки спешил к проклятой дзета-функции. Англичанин выслал лекарство с самолетом.

Сестра Агафонова тихим голосом рассказывала, как важно ей узнать, отчего заболела мать. Должны же быть какие-то причины. Наверное, почва. В том дачном поселке, где жила постоянно мать, есть еще случаи такого же заболевания. Наверное, почва или вода. Я не понимала, отчего так важна причина. Сейчас, когда сама ищу причину, — понимаю. Причина — это облегчение от немыслимой боли. Потому что если нет причины, все напрасно. Любовь, страдания наши, боль, жертвы. Женщина внушала уважение, и она была его сестрой. Я чувствовала к ней нежность, я готова была сделать для нее все. Я любила ее так же сильно, как Агафонова, потому что она была его сестрой и потому что она была совсем другой. Видевшая меня всего два часа, измученная своим горем, она расспросила о работе, об учебе, поинтересовалась, в порядке ли почки. У меня были опухшие веки, отеки на скулах. Я много плакала тогда, потому что терзала дома Вера и потому что чувствовала: после лета мы с Агафоновым — словно на двух льдинах в ледоход, и полыньи все шире и шире, и я ничего не могу с этим поделать.