Запятнанная биография
Шрифт:
Я что-то слышала о таких, привыкших к обезболивающему, что-то глухое, запретное.
— Я могу сам зайти.
— Я не имею доступа к медикаментам.
— Ну, может, подружка, — зашептал горячо, преграждая дорогу к двери, — одну ампулочку.
«Кстати, — мелькнуло шальное, — кстати, есть же, наверное, что-то совсем легкое, просто уснуть, не дома, конечно, не у Вилмы, а уйти в лес далеко и уснуть…»
— Одну ампулочку, я заплачу!
«О Господи! И чего ты привязался! Что тебе нужно от меня!»
— Пропустите меня, пожалуйста, и перестаньте молоть ерунду, нет у меня промедола.
Он
— Вам самой тазепамчик принимать не мешает. По две таблетки, утром и вечером.
Узнала его сразу. Лежал у окна. Щетина отросла сильно, и я сказала, подойдя к изголовью:
— Добрый день. Давайте я вас побрею.
Тотчас приподнялся, опираясь на локоть. Жилистая шея в щетине седых волосков.
— А что? Дело! Ребята, кто бритву даст?
Ребята загудели за моей спиной.
— У меня электрическая, электрическая не возьмет. Девушка, возьмите у меня в тумбочке.
Глаза у него какие-то выцветшие, губы обметало. Больничная рубашка в ржавых пятнах застиранной чужой крови.
«Зачем я предложила побрить? Я ведь не умею. Надо вспомнить, как бреются. Агафонов брился в ванной. Намазывал лицо чем-то белым, пенистым, из тюбика. Я покупала эти тюбики. Называются „Флорена“, крем для бритья. Как-то смешно надувал щеки, становился похожим на мальчика-шалуна».
— Тебя звать-то как?
— Аня. Анна.
— Анюта, значит. Это ты правильно придумала насчет бритья.
Тот, что промедол просил, уже раскладывал на тумбочке жестяную мисочку, тюбик с кремом, безопасную бритву, положил белый мутный камешек.
— А меня Ильей зовут, как пророка. — Ухватившись за прутья спинки тонкими серыми руками, подтянулся, чтоб сесть, и сразу скривился болезненно: — Болит, зараза.
Я подложила ему под спину подушку.
— Видала, как меня с одного края укоротили? — кивнул на одеяло.
Изо рта у него плохо пахло, но мне не стало противно, как не было противно с Агафоновым. У него тоже иногда вдруг так бывало, но меня не отвращало, только боялась, что другие слышат, и было жалко Агафонова, как всегда жалко человека, которым брезгуют за глаза.
— Меня теперь из-за стены продавать надо, — сообщил соседям Илья и засмеялся хрипло.
Он сразу понял, что брить не умею, но только подмигнул: не робей, мол. Откидывал голову, подставляя шею и подбородок. Я скребла усердно и неумело, а за спиной обсуждали, хорошо ли сделана ему операция и положено ли культе так сильно болеть. Разделились на два лагеря. Один говорил, что раз операцию делал «сам», значит, повезло здорово и боли пройдут скоро, но любитель промедола возражал: «Сам-то сам, но в конвертике не получил ничего и потому не старался, а так — тяп-ляп, лишь бы отделаться, а если бы получил в конвертике, то, может, и не резал бы так высоко. Теперь протез крепить трудно будет».
Илья хотел что-то возразить, но бритва подступала ко рту, и, чтоб помочь мне, втянул губы, выпукло выпятив горбик под носом.
Обсуждалась теперь сумма, которую нужно было положить в конвертик. Промедольщик назвал двести. Сидел на подоконнике, загораживая мне свет, но следил зорко, нет ли порезов.
Слава Богу, обошлось, и, когда закончила, тотчас слез с подоконника, продолжая спорить, сходил за одеколоном.— Не берет, не берет. У тебя, голоштанного, не берет, потому что взять нечего, а у кого нужно — берет. Правда, Илья? — Протянул мне бутылку.
Илья не ответил. Серое поползло от шеи вверх, стирая чуть порозовевшее от бритья, глаза остановились, и раек вдруг поплыл под веко.
Одеколон лился на простыню, запах хвои, зеленое пятно.
— Ты чего! — промедольщик отнял одеколон. — Чего застыла, сделай что-нибудь, больно же человеку.
— M-м, — мычал Илья.
Я выскочила в коридор, бегом к процедурной, дверь раскрыта — и никого. Скайдрите ушла обедать. Рванулась к шкафчику, висящему на стене. Он заперт. Скайдрите хорошо знает правила. Но в другом, со стеклянными стеклами, в картонной коробочке: красавка, белладонна, крушина, Господи, сколько всяких лекарств. Панкреатин, викалин, альмагель — не то, не то. Анальгин.
Схватила облатку. Отдам все таблетки, может, поможет.
Он лежал, откинувшись на подушку, смотрел в потолок и говорил, не останавливаясь.
Показалось — бредит.
— …Пожил, конечно. Разные страны повидал…
Промедольщик сделал мне предупредительный жест: не лезь со своими таблетками, погоди!
— …В Польше был, Чехословакию видел и Китай, можно сказать, знаю.
— Откуда?
— Нас же потом на самураев перебросили. У них у всех зубы золотые были, а в коронках — яд.
— Брось!
— Правду говорю. Но они этот яд, конечно, не ели. В плен сдавались очень охотно. Был один случай… — Отвел глаза от потолка, увидел меня, стоящую у двери, обрадовался: — Анюта! Ты это… ты сотвори мне услугу нужную, а?
— Какую? — Я подошла, без нужды поправила одеяло.
— Ты сбегай за коленвалом.
«Бредит. Какой коленвал? Зачем за ним бежать?»
— А где он?
Ребята засмеялись, и когда обернулась, удивленная, тот, у стены, что бритву свою давал, пояснил, как глупой:
— За коленвалом — это значит за поллитровкой. «Водка» написано на ней, буквы — одна над другой, вроде коленвал получается. Поняла? По три шестьдесят две.
— В больницу нельзя.
— Ему можно. Видел, как мучается, а так — выпьет и уснет. Ты сбегай, как раз обед кончился. Знаешь ларек возле фабрики?
— Сбегай, Анюта. Одна нога здесь, другая — там, — попросил Илья и улыбнулся обметанными губами. — Сбегай, лапушка, а то опять подступает.
Мужчины, толпившиеся у закрытых дверей деревянного киоска, когда стала в конец очереди, оборачивались, посматривали быстро, каким-то цепко-недоверчивым взглядом.
Когда за дверью загремело, один объявил громко:
— Сенегалы, может, пропустим сестричку?
«Сенегалы» зароптали глухо, а кто-то уже подталкивал сзади:
— Иди, иди, небось послали тебя доходяги оперированные.
Косясь на «сенегалов» — и вправду лица страшные, синюшные, стоят первыми, — подошла к двери. Кто-то чертыхался за ней хрипло, возясь с запором.
— Давай скорей, белоснежка, — в нетерпении выкрикнул синюшный. Ежился зябко, хотя жара сегодня убийственная. — Чего там застряла?!