Запятнанная биография

Когда рассказала Дайне о фотографе, о его приглашении зайти посмотреть фотографии, опешила от саркастического хохота:

— И тебя зацепил! Пойди, пойди посмотри, а потом сама сфотографируйся в чем мать родила, он очень любит такие сюжеты. Называет потом «Акт». Ты голая среди цветов — «Акт», подбрасываешь мячик — тоже «Акт». Слово-то какое мерзкое придумал.

— У него генетический порок рук. Я в одной книжке читала, что в Аргентине…

— Не знаю, как в Аргентине пьяницы умудряются руки отмораживать, а у нас это очень просто: заснул на снегу — и через два часа готово.

— Он отморозил?

— Ты разочарована.

— Мне его жаль.

— А вот мне нисколько. Я вижу, как бьются, как страдают люди, получившие увечья на работе, рожденные с ними, а тут — бездарно, бессмысленно.

После рассказа про «Акт» мне не хочется идти смотреть уникальные фотографии, но и встретить колчерукого опасаюсь. Напора его глаз шальных. А главное — дурацкое мое качество: дав обещание, самое ничтожное, не забываю о нем, пока не выполню.

И как назло, несется навстречу, воздев к небу свои культи. Увидел меня, замер, поджидает. Кинопленка свисает с культей уже до земли, вот-вот упадет. Я успела подхватить.

— Что ж не заходите?

На шее на грязной тесемке болтается ключ и еще какая-то замысловатая железка.

— Все не соберусь как-то. Во время работы трудно, а после — не успеваю. Мне ездить далеко.

— Заходите сегодня. У меня есть идея насчет вас.

«Точно, Дайна права. Сейчас предложит сфотографировать среди цветов».

— Вы ведь новенькая, в коллектив еще не влились по-настоящему, а у нас чудесная агитбригада. Ездим по селам с концертами, я потом фотомонтаж делаю, не видели в конференц-зале последний материал, поездка в Кулдигский район?

— Нет.

— А сейчас новый готовлю.

«Почему у него такое красное лицо и глаза горят?»

— …Кто-то должен помочь, со всем не справлюсь, договорились?

— Хорошо.

— Значит, через часик.

— Хорошо.

— А если просьба маленькая?

Зубами из нагрудного кармана вынул черный пакет, протянул мне, как собака.

— Отнесите это в третье отделение, в пятую палату. Фотографировал одного больного, на память о пребывании. Маленький, но честный заработок. Он вам деньги даст, пять рублей, заодно и принесете.

— Как его фамилия?

— Таймень.

«Сколько здесь Тайменей. Я тоже таймень. Выброшенный на сушу».

Ходить в мужское отделение неприятно. Нужно идти по коридорам и стараться не смотреть в раскрытые двери палат, а то или окликнут, чтоб разговор дурацкий завести, или увидишь что-нибудь такое, что долго в самые неподходящие моменты будешь вспоминать жалостливо и гадливо.

Но я уже научилась не смотреть — и мимо, не обращая внимания на призывы.

— Сестричка, девушка, минуточку, — голоса молодые. Лежат без дела по два-три месяца, «дурью маются», как говорит Дайна.

Но я не случайно здесь, не только потому, что краснолицый с ластами послал.

Всю ночь падал в таз закопченный окорок, обмотанный полотенцем, и это была моя нога, и я просыпалась с падающим сердцем и не узнавала розовой комнаты в стиле кич, не понимала, где я: страх, отчаяние, белесый свет за окном. Что это? Рассвет? Значит, я опоздала на работу! Но я не могу ехать на работу, у меня теперь нет ноги.

Спасало привычное движение руки к будильнику. Три.

Узнавала комнату, рисунок обоев.

Я не могу привыкнуть к белым северным ночам, они мучают меня тоской, и ужасны эти глухие часы, я не хочу их переживать, бодрствуя. Ложусь спиной к светлому окну и вспоминаю хорошее:

…И будет утром светлое окно,

И музыка, и облака в движенье…

…И будет ночью светлое окно,

И будет ночью светлое окно…

И…

Снова мажут йодом фиолетово-синее, бесчувственное, мою ногу, мою душу, обматывают полотенцем, и я знаю, сейчас она упадет в таз закопченным окороком.

Я должна была прийти сюда, я ведь шла сюда, и колчерукий — случайность. Он, конечно, не совсем в уме, это красное лицо, этот напор слов, он даже не обратил внимания на ведерко с черникой.

Открыла дверь процедурной — и сразу в глаза белый, складками обвисший старческий зад. Скайдрите обернулась от плитки.

— Анит, свейке!

На зад не смотрю, спрашиваю:

— Черники хочешь?

— Нет. От нее рот черный, как у собаки.

— Скажи, в какой палате больной после ампутации?

— В восьмой, — доносится глухо со стороны зада, — в моей он палате. Вы были бы людьми, кольнули бы ему промедол.

— Когда будет нужно, тогда кольнем, — строго парирует Скайдрите, идет со шприцем к сердобольному заду, спрашивает: — Сегодня в какую?

— В левую, — отвечает плаксиво и кряхтит заранее.

— Смотри, Анит, как надо, в верхний квадрат, — зовет Скайдрите, шепотью проводит по дряблой ягодице сначала вертикально, потом вдоль, — смотри, вот сюда и перпендикулярно.

Больной хмыкнул:

— Перекрещиваешь, что ли…

Скайдрите одним движением всаживает иглу, нажала поршень, резко отняла шприц.

— Долго еще? Я устал так стоять.

— А вас никто и не просит. Стоите так, без дела. — Скайдрите отходит к столу, кладет шприц в лоток. — Прямо как перед операцией трясетесь каждый раз.

— Можно мне зайти в восьмую? — спрашиваю я.

— Зачем? Ирма Августовна не любит, дай я сама передам.

— Мне нужно, понимаешь, он из моей деревни, — соврала я.

— Только быстро, пока обед.

Уколотый ковыляет рядом, торопится уговорить, пока идем по коридору.

— Промедольчик ему на ночь обязательно нужен. Мы же не спали, как стонал. Нужно же иметь гуманность. Он человек необразованный, что спросить, не знает, стесняется. А промедольчик хорошо. Вы не можете? — заглядывает в глаза. Лицо нехорошее, несвежее, и искательность какая-то неприятная.

— Я не из этого отделения.

— Знаю, знаю, — заверяет с радостным подобострастием, — здесь такой жестокий персонал. Меня вот, например, ночью боли тоже мучают ужасно. А они не верят.