Зарево

— А вот из Ижевска пишут, — говорил депутат. — Поглядите: «Мы, группа рабочих, всесторонне обсудив создавшееся положение конфликта в Баку между трудом и капиталом, постановили приветствовать товарищей бакинцев в их стойкости и осудить произвольные действия бакинской администрации. Победа бакинцев — наша победа…»

— Приветствовать товарищей бакинцев в их стойкости, В стойкости — верно как выражено, а?.. А вот квитанция, последний перевод в Баку — полторы тысячи рублей.

— Но ведь сборы запрещены как будто? — спросил Константин.

Собеседник засмеялся.

— Вот, глядите! — и другой номер «Правды» очутился в быстрых и спорых руках его. — Разве не обратили внимания? Вот распоряжение градоначальника, категорически воспрещающее сбор денег «на цели, противные государственному порядку и общественному спокойствию». Видите, как жирно напечатали, типографской краски не пожалели, и самое видное место предоставили. А вот тут — мое объявление, сразу здесь же, под распоряжением градоначальника, мой адрес и час приема. И, конечно, рабочие прекрасно разобрались, что к чему. Видите, сколько народу на лестнице? Да и полиция, судя по количеству шпиков, которые вертятся возле моей квартиры, тоже, пожалуй, догадалась. Плачет, прохвост. Как не плакать? Чуть ли не все ступеньки пересчитал… Такая работа… Значит, едете?

— Да, — ответил Константин.

Живой блеск глаз, легкая точность движений, пламенный тон речи — все нравилось Константину в этом депутате, одном из нескольких подлинно народных избранников в черносотенно-кадетской Думе.

— Ну хорошо. Вы были эти месяцы здесь, у нас. Расскажите обо всем, что вы видели, нашим товарищам в Баку. Надо сразу нажимать, отовсюду — и все крепче. Враг уже начинает понимать серьезность положения. Сегодня утром я был у Джунковского, в семь часов утра. Разговор был крутой. Мы хотели его опубликовать в «Правде». Но кто знает, удастся ли? Расскажите о нем бакинским товарищам…

Начав свой рассказ сидя, депутат через несколько минут встал и выпрямился во весь рост. Константину пришлось уже видеть Джунковского, и он по рассказу депутата въявь представил себе этого любимца романовской семьи, крупного и мясистого генерала, с его несколько одутловатым лицом и небольшими яростными глазками. И перед этим царским сатрапом стоял рабочий депутат — такой, каким Константин его видел сейчас: правдивое и бесстрашное лицо человека, воплощающего мощь, проснувшуюся в народе.

Даже опрятный, новый костюм депутата, белоснежный воротничок, большой светлый лоб, его черные тщательно подкрученные усики и черные брови — все в нем выражало гордое достоинство истинного и неподкупного избранника народа.

«Мы не допустим, чтобы рабочие избивали булыжниками полицейских, которые имеют винтовки и шашки. Полиция будет стрелять и впредь в таких случаях, для этого она и вооружена», — сказал мне глава жандармов. «Другого ответа от наших министров никто и не ждал, — ответил я ему. — Я знал заранее этот ответ и передам его на фабрики и заводы. Запретить мне туда ездить вы не можете. Депутат от рабочих, в то время когда в участках водой отливают избитых, никогда не ограничится одними разговорами в Думе». Беседа эта, товарищ Константин, произошла в семь часов утра. Странно, не правда ли? Совсем не генеральский час? Так вот что мне удалось установить: в то время как мы вели этот разговор, поезд Джунковского под парами стоял уже на станции. В восемь часов утра сегодня он выехал в Баку.

Он засмеялся и вопросительно взглянул на Константина.

— Очевидно, не только мы, но и враги наши понимают все значение тех событий, которые происходят в Баку, — медленно сказал Константин. — А Джунковский… Товарищ Сталин назвал его «сладкопевцем». Помните?

— Как же… А теперешнего градоначальника Баку товарищ Сталин припечатал еще крепче — погромщик.

Депутат встал с места. Заложив руки за спину, он, казалось, глядел куда-то далеко за стены этой комнаты.

— Да, погромщик Мартынов… Значит, погромщик не справился — посылают «сладкопевца», более хитрого и гибкого, но не менее свирепого. «Старый тифлисский клоун» — еще называл товарищ Сталин Джунковского. Значит, будут и медоточивые выступления, и кровавая клоунада провокаций… Трудно придется бакинским товарищам… И вот тут-то и начинается ваша задача: дать бакинцам почувствовать эту самую питерскую подмогу, о которой вы так хорошо написали.

— Да, мне посчастливилось, я был свидетелем путиловских событий. И это путиловское «подмогнем» я не забуду, не забуду! И то, как в ответ на подлое нападение конной полиции на безоружный митинг раздалось: «На баррикады!» Сегодня удалось подавить, а завтра, когда сразу весь пролетариат выйдет на улицы столицы… — говорил Константин медленно, точно разглядывал что-то в дали времени.

— Ну, я вижу, вам все понятно. Еще хочу я через ваше посредство передать Шаумяну то, что никакой почтой и телеграммой не сообщишь: я постараюсь потихоньку от властей предержащих сам приехать в Баку.

— Это очень хорошо, — сказал Константин не вставая.

Депутат быстро взглянул на него.

— У вас еще что-то есть ко мне?

— Хочу посоветоваться с вами, как с товарищем. Да что рассказывать, прочтите сами.

«Спасибо тебе, Костенька, за денежки, а того больше за сыновью любовь, — написано было крупными, старательно и неумело выведенными буквами. — Деньги твои очень кстати мне пришлись, потому что я расплатилась с долгами. Я ведь больна еще со святок, вот долги у меня и скопились. Колола дрова, зашибла топором ногу — и даже кровь не пошла. Похрамывала я, конечно, но и на постирушки свои ходила. А потом нога распухла, даже валенок невозможно натянуть. И тут уж никуда из дома не выйдешь. Потом соседки фельдшера позвали — молоденький, сердитый, все ругался, почему раньше не позвали. Отвезли меня в больницу земскую, и лежу я здесь в чистоте, и есть кому напиться подать. Только спокоя нет, что кругом долги, всю ночь считаешь — ведь всем соседям задолжала и в лавочку тоже… Знаешь старика Возьмилкина, он приходил, когда я болела, и грозился: когда, мол, помрешь, так все добро твое если и продать — и то долга не покрыть… А я и без него знаю, что не покрыть. И всю ночь лежишь, считаешь — и все ошибаюсь: или двенадцать с полтиной рублей, или тринадцать рублей пять копеек, трудно без бумажки считать. А тут, как твои денежки мне принесли, я сразу все долги раздала, и теперь одна у меня забота: тебя бы увидеть, Костенька, а то два раза резали, а лучше не стало». И больше ничего не было написано в письме, и даже подпись была смазана.

— Гангрена, верно, — тихо сказал Константин.

— Ну, уж и гангрена! — быстро перебил депутат. — Ну конечно, надо бы тебе к ней попасть. Мать! — вздохнул он и опустил голову.

— Я узнал о ее болезни еще в Самаре, только из тюрьмы вышел. И надо бы мне туда, а я — сюда, — виновато сказал Константин.

Депутат поднял голову и блестящими, свежими, точно омытыми глазами взглянул на товарища.

— Ну и молодец, что сюда! — громко сказал он. — А как же иначе? — И встал с места.

Константин тоже встал.

Депутат положил на его плечо свою сильную, тяжелую руку.

— Мы так условимся, — сказал он, — сейчас отправляйтесь в Баку. Дело там неотложное, верно?

— Верно, — ответил Константин.

— Ну, а как кончите, только одно задание: проведать матушку. — Он помолчал. — И мне напишите, как она там. Чудные дела: прочел письмо, и кажется, что давно уже знаю ее. Видно, хороший человек. И грамотная, — с оттенком удивления сказал он.

— Я обучал, — ответил Константин.

Крепкое рукопожатие. Не выпуская руки Константина, депутат подвел его к другой двери кабинета — не той, в которую он вошел.

— Лучше вам здесь выйти, вас проводят.

Константин ушел. Депутат подошел к двери в приемную и открыл ее. В маленькой приемной на ступеньках, на подоконниках — везде разместились рабочие. Едва дверь открылась, как вперед шагнул белокурый, с широким бледным лицом рабочий. В его голубых ярких глазах пылало откровенное волнение. Депутат кивнул ему. Это был Иванин, активный партиец, работавший токарем на большом петербургском заводе.