Зарево

Игра прекратилась. Люди собрались в кучу. Ротмистр Келлер выехал вперед.

— Кто здесь выступал с чтением?

— Какое чтение?

Эйюб, поймавший мяч, сказал:

— В мяч играем… Апшеронская игра, все равно что футбол, только инглиз ногой бьет, а наш — кулаком.

— Ты мне зубы не заговаривай! Кто прокламацию читал?

Он шарил глазами по толпе. Он знал, что здесь, среди собравшихся, есть подосланный им соглядатай, который должен указать агитатора. Но соглядатай, сразу же при вопросе ротмистра неосторожно рванувшись вперед, выдал себя этим движением, и ему мгновенно заткнули рот и где-то в глубине толпы топтали его, как кони топчут ядовитую змею…

— Я вас, м-мерзавцы, б-бездельники, нагайками пороть буду! — не возвышая голоса, отчетливо-раздельно, так, что каждое слово было слышно, говорил ротмистр. — Какая еще тут игра? — Его взгляд, бегавший по рядам в поисках своего доносчика, остановился на старческом, исчерна-смуглом лице, оттененном белой бородкой, узеньком, со впалыми щеками. Это был тот самый перс, который от имени рабочих Сеидова вручил «Требования» хозяину. — Или ты, старый хрыч, тоже в мяч играешь?

— Ты сказал, — ответил старик, — я старый…, старый хрыч, — с усилием выговорил он. — Хрыч — это ничего, это все равно старик, русский, мусульманский, франкский, все равно старик… Мяч не играл. Сила где? — Он обнажил свою руку и показал дряблую кожу, охватившую кость. — Мяч не играл, а смотреть весело, весело старикам.

Неизвестно, что предпринял бы Келлер, оправившись от неприятного ощущения, что его провели, если бы из толпы не вышел вдруг в своей синей рубашке с открытым воротом и лохматой папахе, сдвинутой на затылок, юноша. Держа в руках сшитый из ярких лоскутков кисет и потрясая им, он пошел в сторону казачьего строя. И оттуда вдруг раздался удивленный возглас:

— Кунак?!

— Это сказал Филипп Булавин — он сразу признал Науруза, Кисет в его руках, сшитый руками жены, сказал Филиппу не только о куначестве, но и о доме, о мире, о вековечной мирной дружбе. Естественным побуждением было двинуться навстречу дружественной руке, протягивающей это по-русски веселое и пестрое изделие родных рук. Но строгое ощущение строя, службы задержало Филиппа, и, повернувшись к ротмистру, он прокричал:

— Разрешите доложить, ваше высокоблагородие, земляка встретил, из веселореченских черкес.

— Ты его знаешь?

— Кунак, ваше благородие.

— Спроси его по совести, что тут было.

— Слушаюсь.

И Филипп, переходя на веселореченский язык, который здесь никто не понимал, строго сказал:

— Спасибо за память, кунак! Ты слышал, что от меня хочет начальник?

— Слышал. Ничего я тебе не скажу, кунак. Но знаю, не по душе тебе рубить хороших людей.

Глаза их встретились. И, весь покраснев, точно от натуги, Филипп прокричал, повернувшись к Келлеру:

— В мяч они играли, ваше благородие.

Казаки ускакали, и теперь можно было разойтись. Буниат посмотрел на Науруза, и его взгляд, пристально-внимательный и отчужденный, навел печаль на душу Науруза.

Буниат взял Науруза к себе домой. На следующий день за утренним чаем они, против обыкновения, молчали. Наурузу было грустно.

— Откуда ты знаешь этого казака? — спросил наконец Буниат.

«Вот оно!» — подумал Науруз. И ответил сдержанно и обстоятельно, как молодому подобает говорить со старшим:

— Его зовут Филипп. Он из станицы Сторожевой, кунак мой.

— Он по лычкам унтер-офицер, у него медаль повешена «За усердие». Какой может быть он кунак тебе, врагу царя, врагу богатых?

Науруз молчал, опустив глаза. Рассказать о том, что так крепко связывало их с Филиппом и с каждой встречей вязало все крепче, было очень трудно — слов не хватало, да и мешала привычная стыдливая сдержанность. И как без стыда рассказать о том, что тебя на глазах у множества людей ударил по лицу этот малорослый казак, которого ты мог стереть с земли одним ударом — и все же не сделал этого?

Науруз посмотрел на Буниата, но тот, не отводя глаз, выдержал этот обиженно-вопрошающий взгляд.

Но что же ему делать — он расскажет. Всего несколько минут занял этот скупой, лишенный подробностей рассказ. Да и о чем говорить? Две встречи: первая — на дворе у князя; вторая — в лесу, где Филипп выпустил его из круга облавы и подарил ему кисет, — вот и все.

— Как же это ты, горец, стерпел удар по лицу? — спросил Буниат.

— Я в ответ ударил подстрекателя-пристава, который хотел, чтобы мы подрались, — тихо ответил Науруз.

— Ну, в том, что ты ударил пристава, в этом, конечно, показал себя джигитом, — одобрил Буниат. — Но как же это он выпустил тебя во время облавы?

Науруз молчал. Ему и о себе трудно было рассказать, хотя он ясно помнил весь свой молниеносный ход мыслей в те страшные минуты: мгновенное раскаяние на лице Филиппа, и дышащее подлым восторгом лицо пристава — конечно, только в это лицо и нужно было двинуть кулаком. Но объяснить Буниату чувства и поступки Филиппа он совсем не мог, да, признаться, и не задумывался над ними.

— Хороший человек, — пробормотал он.

Буниат сомнительно покачал головой и, помолчав, сказал:

— Ты мой гость, я твой хозяин. Побудь сегодня у нас до вечера, и только об одном тебя прошу: не уходи без крайней необходимости.

И Науруз подчинился, хотя не легко ему было выносить вопросительные взгляды молоденькой жены Буниата. Науруз смирно сидел в комнате Буниата, помогал ей хозяйничать и старался не развязывать того темного узла, который завязан был в его душе. Разве кто-нибудь над ним властен? Разве не может он выйти из этого дома и уйти, бесследно исчезнуть в родных горах? Но нет, он не мог. Он сам добровольно связал себя покорностью перед своими старшими.

2

О том, что Петр Митрофанович Стефани по убеждениям и партийной принадлежности был большевиком, бакинское начальство знало хорошо. За каждым шагом Стефани следили. Когда «Митроныч» — так Петра Митрофановича Стефани называли друзья — с невозмутимым видом шел на службу в Совет съездов и возвращался домой, его сопровождал «эскорт», как он выражался, из двух шпиков. Митроныч прекрасно знал их и даже порой позволял себе с ними шалости. Если у него гасла папироса, он круто поворачивался и просил прикурить. Шпик был некурящим, но спички у него имелись всегда. Обжигая пальцы, он держал огонь и снизу вверх, так как Стефани был высокого роста, испуганно-жадно вглядывался в невозмутимо-высокомерное лицо. Никак не давала себя изловить и тем обеспечить наградные к рождеству Христову эта человеческая добыча! Шпики дни и ночи дежурили возле квартиры Стефани. Даже Ванечка Столетов, обладавший способностью, как о нем говорил Петр Митрофанович, «дематериализоваться» и, подобно привидению, входить в стены и растворяться в воздухе, — даже он не решался приближаться к квартире Стефани. Связь с ним поддерживалась лишь в служебном помещении Совета.

Когда мусульманин, в черной барашковой шапке и длинном халате, с двумя бурдюками за спиной, крича: «Вода, вода, вода, кюринский холодный вода!» — прошел мимо окна квартиры Стефани, шпики остались спокойными. Они на эту типичную бакинскую фигуру не обратили никакого внимания, хотя среди городского шума и торговых выкриков этот голос особенно выделялся, перекрывая даже речитатив-скороговорку: «Угли-угли-угли, а вот угли!.. Угли-угли-угли, а вот угли!..»

— Вода, вода, вот вода, холодный кюринский вода!