Зарево

И можно сказать, что эти суждения приблизительно верно выражали нравственные правила Петра Ивановича Мартынова. На его служебном столе всегда стояла фотокарточка очередной содержанки.

— Жену нам посылает сам господь бог, с ней нас соединяет святая церковь, жена у нас должна быть одна, — так поучал он своих подчиненных, начиная от полицмейстеров и кончая последним канцеляристом. — Мамзели — другое, мамзели — для развлечения. Одни и те же развлечения надоедают, мамзелей следует менять.

…Посвятив весь этот воскресный вечер развлечениям с борчихой и с обезьяной, Петр Иванович в отличнейшем настроении вернулся домой и, как всегда, пожелал через дверь спокойной ночи жене.

В понедельник, хорошо выспавшись, Петр Иванович у себя в служебном кабинете заслушал донесения по городу.

После воскресенья, как и полагалось, в городе было несколько убийств в увеселительных заведениях, два ограбления. Воскресенье как воскресенье. Но оно прошло несколько тише и трезвей в промысловых районах, и над этим следовало задуматься. В понедельник вечером из охранного отделения поступили сведения, что на ряде промыслов рабочие в среду на работу не выйдут. Тут-то и произнес Петр Иванович афоризм о курице с отрубленной головой, который ему самому настолько понравился, что он повторил его, разговаривая по телефону с Рамазановым.

Однако на следующий день сообщения о предстоящей забастовке стали еще настойчивей, и Петр Иванович принял все меры на случай, если начнется забастовка, хотя в широкий размах ее он все же не верил. Кроме установленных постов полиции и введенных по городу патрулей законной жандармерии, к несению патрульной службы привлечена была также сотня Гребенского полка. Нет, он ни в чем решительно упрекать себя не может. Но забастовка, которая не могла произойти, произошла.

В кабинет бесшумно вошел начальник канцелярии. Его превосходительство, поглаживая затылок и морщась, ходил по широкой комнате. Начальник канцелярии застыл на цыпочках: сделал стойку, что при известной грузности его фигуры было достаточно трудно. Но, видя, что господин градоначальник погружен в размышления, начальник канцелярии на цыпочках пронес себя к столу, положил бумаги и ушел, проделав все это без единого звука.

Петр Иванович, который все видел, тут же подошел к столу. Это были срочные бумаги, приготовленные в связи с забастовкой: приобретение револьверов для дополнительного вооружения городовых, о выдаче вне всякой очереди проездных билетов чинам полицейской стражи.

«За невозможностью», «через посредство», «снабжать», «следовать»… Мартынов подписывал и довольно кивал головой. «Это, наверно, Кусиков составлял. Что значит старый полицейский служака: умеет выразить все по-служебному, так гладко, точно по натертому паркету скользишь».

Телеграмма наместнику: «Ввиду начавшейся забастовки, которая приобрела грозные размеры, просьба перевести в мое распоряжение второй казачий полк, в настоящее время расположенный в городе Елисаветполе, где его присутствие не вызывается необходимостью…»

Мартынов недовольно пожал плечами и расстегнул воротник. Это распоряжение отдано было в первый час забастовки, когда стали ясны грандиозные размеры ее и обнаружилось, что силы, находящиеся у него в распоряжении «на случай подавления имеющих вспыхнуть беспорядков», до крайности ничтожны и эфемерны. Если не считать полиции, которая в таких случаях — Мартынов знал это по опыту 1905 года — существенного значения не имеет, силы его сводятся к двум эскадронам конной жандармерии и двум сотням казачьего полка. А количество забастовщиков превысило, по первому подсчету, двадцать тысяч… Но страшно было отнюдь не количество забастовавших — страшен был стройный порядок, в котором выступление произошло: его поразительная одновременность и подготовленность.

И все это после того, как в ночь с 23 на 24 мая был произведен арест забастовочного комитета! Казалось бы, какой это был триумф! Аресты продолжались весь день двадцать четвертого, удалось арестовать одиннадцать из пятнадцати членов комитета, четверо, по донесениям агентуры, скрылись из города… Главным успехом проделанной операции Мартынов считал арест нескольких большевиков, в том числе и Георгия Стуруа, который уже был замечен как агитатор на недавних первомайских митингах.

В комнате темнело; Мартынов всматривался в темноту, точно силясь разглядеть в ней своего вековечного, каждый раз повергаемого и снова подымающегося врага. Нет, не может быть, чтобы забастовкой никто не руководил. Шаумян, конечно, в Баку, и прокламация написана им. Мартынов протянул руку, взял прокламацию и стал, раздраженно морщась, еще раз перечитывать. Право, он не хуже того, кто писал прокламацию, знал, что нефтепромышленники после прошлогодней забастовки не выполнили своих обещаний и многие взяли обратно. Об опасности чумы для города совсем неприятно было читать, тут что ни слово, то правда, и страшная правда. И того, кто говорил эту правду, хотелось стереть с лица земли, чтобы смолк этот ненавистный, не дающий покоя голос. Кто писал? Может, Шаумян писал, а может, и не он. Азизбеков, Стефани… у них грамотные есть… Или, может, снова появился в Баку Григорий Орджоникидзе, которого уже несколько раз брали и «за недостаточностью улик», а если говорить по правде, по неуклюжести судебных органов снова выпускали. Он открыто работал в качестве фельдшера на промыслах — и вдруг оказалось, что он и есть тот неуловимый Серго, к которому идут нити связей из-за границы, от самого Ленина… Может, это он?..

Внезапно загорелся электрический свет, сразу и на столе, и во всех четырех углах огромной комнаты, и на потолке, — градоначальник не любил темных углов. Тьфу, наваждение — да «неуловимый Серго», сиречь Григорий Константинович Орджоникидзе, уже давно сидит в Шлиссельбурге, оттуда не убежишь!

Мартынов вернулся к столу и снова прочел свою телеграмму наместнику. В ней чувствовался испуг. Нет, пугаться нельзя, начальство этого не любит. Что такое толковал ротмистр Келлер о каком-то младшем уряднике, который чуть ли не на рысях повел свой полувзвод прямо на многочисленную толпу забастовщиков? Мартынов взял рапорт Келлера и перечел, подчеркнул красным карандашом фамилию урядника Булавина. Фамилия бунтовщическая, какой-то Булавин еще против Петра бунтовал. А этот действовал как истинный верноподданный согласно присяге, слепо, не рассуждая: раз приказано — бей, хотя бы их тысячи скопились… Молодец казак! «Представить к награде», — подумал и написал на рапорте Мартынов. «Пока не нужно просить перевести полк, нет — еще подождем. Придет еще, казак, твой час, спустим мы тебя с цепи. А пока пусть измотаются, наголодаются «товарищи забастовщики», мы же будем действовать — как это говорит Елена Георгиевна? — респектабельно… Мы ничего не испугались, нет. Просто не видим причин вмешиваться. Забастовка, протекающая мирно, может обойтись без вмешательства полиции… именно так. Объявление нужно расклеить такое по городу, пусть прочтут и видят, что начальство ничуть не напугано и что все предусмотрено, именно так». Он вышел на балкон и увидел охваченную электрическими огнями бухту между двумя мысами, глубоко вдающимися в море. Огни дрожали, переливались, и в этом, как и в звуках музыки, глухо доносившейся с Парапета, и в уличном шуме слышна была та настоящая, бессмысленная жизнь, столь любезная градоначальнику. Жизнь без опасных раздумий. Каждый занят самим собой, никуда не лезет и головы не поднимает. Вот именно к таким благонадежным людям и должно адресоваться объявление градоначальника.

В этот миг, как бы выражая силу государства, в порт медленно кильватерной колонной вошли четыре канонерские лодки — длинные, серые — и сразу осветили темную бухту теми огнями, что горели на мачтах, и теми, что отражались в воде.

Мартынов вернулся к креслу и стал быстро, почти без помарок писать:

«Объявление

Ввиду прекращения работ на многих предприятиях в Бакинском промысловом районе, считаю необходимым поставить в известность как владельцев и управляющих промышленных предприятий, с одной стороны, так и рабочих и служащих, с другой стороны, что забастовка, протекающая вполне мирно и при полном соблюдении обеими сторонами надлежащих законов, может обойтись без вмешательства полиции…»

Он перечел. «Хорошо получилось: «при полном соблюдении надлежащих законов»… «Надлежащих»… Очень красиво выражено… Но при нарушении законов?.. — Он поглядел в сторону окна. — Да, да… именно о нуждах написать. Вы — о нуждах населения, и мы тоже».

Он быстро, почти без помарок, перечислял все виды прекращения работ: водонапорные и электрические станции, конно-железные дороги, водопроводы и нефтепроводы, охрану промыслов и заводов на случай пожара (поддержание пара), по освещению, водоснабжению и на телефонах. Закончил он угрозой: «В отношении виновных в прекращении перечисленных работ мною будут приняты самые решительные меры в целях установления общественного порядка, согласно ст. 125 Угол. улож. и ст. 1359³ Улож. о наказ.».

Он перечел написанное и остался доволен. Но это еще не все. Несколько часов тому назад поступило донесение о том, что на сеидовских промыслах забастовщики связали кочегара и, овладев насильно котельной, дали сигнал для начала забастовки. Мартынов прекрасно знал, что кочегар притворялся. Но разве градоначальник обязан знать об этом? И Мартынов продолжал писать…

«Вместе с сим (именно так — «с сим»!) считаю необходимым объявить, что к защите рабочих, желающих работать, от посягательств со стороны бастующих будут приняты меры охраны, в случае же учинения бастующими рабочими каких-либо насилий и угроз виновные будут привлекаться к ответственности…»

— Так, так, — шептал Мартынов, — покрепче предупредить, пугнуть мерзавцев.

Он предупреждал о недопустимости скопления толп на улицах и площадях, он запрещал создание заводских комиссий и, так как знал, что его не послушают, ссылался на обязательные постановления по градоначальству и на Уголовное уложение о наказаниях.

Он вышел из-за стола и подошел к книжному шкафу, где золотом поблескивали тома свода законов, чтобы сверить, правильно ли он по памяти написал номера пунктов Уголовного уложения и обязательных постановлений.