Зарубежная литература XX века: практические занятия

С каждым днем я все меньше значения придаю интеллекту. С каждым днем я все яснее сознаю, что лишь за пределами интеллекта писателю представляется возможность уловить нечто из наших впечатлений, иначе говоря, постичь что-то в самом себе и обрести единственный предмет искусства. То, что интеллект подсовывает нам под именем прошлого, не является таковым. В действительности каждый истекающий час нашего бытия, подобно душам усопших в античных легендах, тут же воплощается в какой-нибудь предмет, в какую-нибудь частицу материи и пребывает их пленником до тех пор, пока мы на них не набредем. Тогда он высвобождается.

Писатель не волен контролировать этот сугубо иррациональный процесс, и в писательстве Пруст видит особого рода визионерство – визионерство, воплощенное в слове. Только в искусстве достигается приобщение к бессмертию, а искусство основано на интуиции, на инстинкте. Но здесь возникает парадокс, позже многократно повторенный в культуре XX века, – Пруст, принадлежащий в самой рациональной в Европе французской культуре, для доказательства вторичности рационального начала прибегает к вполне рациональным аргументам: «Ведь если интеллект и не заслуживает пальмы первенства, присуждает ее все-таки он, и если в иерархии добродетелей он занимает второе место, только он и способен признать, что первое принадлежит инстинкту».

Отдельные части эпопеи «В поисках утраченного времени» создавались не в строгой последовательности. Первоначально задуманная в трех романах («В сторону Свана», «У Германтов», «Обретенное время») эпопея расширялась изнутри, общий сюжетный замысел всегда сохранялся, но отдельные части общего сюжета разрастались до отдельных романов. Понятно, что целостное представление о масштабе творения Пруста можно получить, только имея в виду весь объем эпопеи, тогда вполне проявляется значение каждой части, каждого эпизода, но способы скрепления гигантского полотна можно показать и на примере любой отдельной части. Наиболее тщательно отделаны три изначально задуманных романа цикла, и уже в первом романе «В сторону Свана» обнаруживаются все особенности художественной манеры Пруста. Каким же именно образом Пруст растворяет привычные конвенции романа XIX века?

Капитальный переворот, который Пруст совершил в литературе, связан с его новой трактовкой времени и пространства. Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет в работе «Время, расстояние и форма в искусстве Пруста» (1923) так осмысляет свое потрясение от чтения этого автора: обычно в литературе «целью является... реконструкция прошлого, придание ему свежего и злободневного вида. Но намерение Пруста прямо противоположно: он не желает, прибегая к помощи памяти как поставщика материала, реконструировать былую реальность, но, напротив, он желает, используя все вообразимые средства – наблюдения над настоящим, размышления, психологические выкладки, – смочь воссоздать собственно воспоминания. Итак, не вещи, которые вспоминаются, но воспоминания о вещах – главная тема Пруста.

Итак, эпопея состоит из череды потрясающе ярких воспоминаний, связанных по принципу свободных ассоциаций, и каждое воспоминание стоит в ней самостоятельной, в высшей степени пластичной и живой картиной. Пруста часто упрекали в многословии, и в самом деле, периоды его длинны (самое длинное предложение состоит из 958 слов); но во всяком литературном произведении, начиная с «Тристрама Шенди» Стерна, если писатель берет мир как бы крупным планом, если его внимание фокусируется на мельчайших подробностях внешнего и внутреннего мира, он вынужден быть подробным, объем произведения разрастается.

А если воспоминания становятся самоцелью, продолжает Ортега, «если, отвернувшись от реального мира, предаться воспоминаниям, мы увидим, что таковое предполагает чистое растяжение, и нам никак не удается сойти с исходной точки. Вспоминать – совсем не то, что размышлять, перемещаться в пространстве мысли; нет, воспоминание – это спонтанное разрастание самого пространства. Прусту не обойтись без растянутости и многословия уже по тому простому соображению, что он ближе обычного подходит к предметам. Ведь Пруст был тем, кто установил между нами и вещами новое расстояние. Это немудреное нововведение дало, как я уже говорил, ошеломляющие результаты, – прежняя литература в сравнении с творчеством этого упоительно близорукого таланта кажется обзорной, кажется литературой с птичьего полета».

О произведении

Роман «В сторону Свана» состоит из трех частей, не равных в композиционном отношении. Первая, весьма обширная часть, называется «Комбре» и состоит из воспоминаний повествователя Марселя о детстве, о том, как на лето его почтенная буржуазная семья выезжала из Парижа в городок Комбре – прототипом послужил Илье, откуда был родом отец Пруста. Создается портрет одинокого, болезненного и неуверенного в себе ребенка, слишком чувствительного для сурового воспитания, которому его подвергают. Мир бабушек и дедушки, теток и дяди, горячо любимой матери и строгого отца, мир соседей и служанок дан, однако, не с точки зрения детского сознания, а в более сложной перспективе.

Воспоминания Марселя о том, как стояла мебель в спальне в Комбре, в комнате, которая стала для него мысленным образцом «его комнаты» и в которую он всегда впоследствии автоматически помещает себя в момент пробуждения, очень подробны и конкретны. Столь же подробно описывается дом и сад, весь распорядок ежедневной жизни солидной буржуазной семьи на летнем отдыхе, и описания эти в их материальной части полностью соответствуют детскому восприятию, когда каждый предмет, каждое явление непосредственно окружающего ребенка мира представляются ему не случайными, а единственно возможными, законными, исполненными значения. Все воспринимается как непререкаемая данность, вещи и явления природы являют ребенку свое чистое бытие; наличность и основательность мира сами по себе неопровержимы, и все – радости и горести – принимается с сознанием того, что это не может быть иначе.

Но воспроизводя это состояние детского сознания, автор одновременно наделяет воспоминания Марселя знанием взрослого человека, и безмятежность Комбре дает трещину. Комично и даже сатирично описаны взаимоотношения в семье (линия тети Леонии – служанки Франсуазы, дядя Адольф), их беседы за столом (центр семейной жизни – обеденный стол, за которым ведутся общие разговоры). Все персонажи детства рассказчика предстают как живые, но читатель тщетно будет искать в тексте той информации, которую считал бы своим долгом сообщить любой предшественник Пруста о своих героях. В романе нет ни одной даты, они устанавливаются лишь косвенным путем, по упоминаемым общественным событиям, таким, как премьера того или иного спектакля. Читателю сообщается, что семья рассказчика гордится своей принадлежностью к буржуазии и с подозрением относится к аристократии, но чем именно занимаются его дед и отец, кто они по профессии, не говорится. Самые дорогие рассказчику люди – мать, бабушка, отец, – малейший перепад настроения которых он так чутко ощущает, остаются безымянными.

Воспоминания детства ходят кругами, вращаясь вокруг главной муки комбрейских дней – отхода мальчика ко сну, который сопровождается обязательным материнским поцелуем на ночь. Но однажды визит соседа, г-на Свана, нарушает этот ритуал: мать развлекает гостя в саду и отказывается подняться к сыну. После долгих колебаний он решается подкараулить ее на лестнице, когда она будет подниматься к себе, и потребовать своего. Против его ожиданий, за этот неслыханный проступок его не отсылают в коллеж, а напротив – отец разрешает матери провести эту ночь в комнате сына, где они вместе плачут, читают вслух и где к Марселю приходит новый уровень самосознания. Крутой поворот событий, достижение им желаемого, в котором только что было отказано,

возвышал меня до статуса взрослого, сразу сообщал моему горю своего рода зрелость, позволял мне плакать законно. Я должен был, следовательно, чувствовать себя счастливым, – я не был счастлив. Мне казалось, что мама впервые сделала мне уступку, которая должна была быть для нее мучительной; что это было ее первое отречение от идеала, созданного ею для меня... Мне казалось, что этот вечер, начинавший новую эру, останется в ее жизни как печальная дата.

Характерный образец психологического анализа Пруста: