Засекреченный полюс

– Я вот сейчас подумал, - сказал Миляев, усмехнувшись, - сидят себе америкашки, попивают кофий. Глядь вниз, а там наша станция. Вот бы они засуетились. Как бы не надумали пониже спуститься, чтобы нас рассмотреть.

– Только этого нам не хватало, - сказал Курко с опаской, - вот накроется наша секретность.

– Да не до нас им, - сказал Никитин.
– Но на всякий случай надо бы посыпать палатки снегом, чтобы не так выделялись.

Пока шло оживленное обсуждение этого события, я решил известить Сомова. Он сидел в рабочей палатке, склонившись над лункой, из которой выползал очередной батометр. Видимо, за тарахтением лебедки он не слышал ни звуков самолетных моторов, ни наших громких голосов.

Сомов поднял на меня глаза, покрасневшие от ночного бдения и гари паяльной лампы:

– С чем пожаловали, доктор?

– Самолет над станцией, Михал Михалыч! Наверное, это американцы. Они с сорок седьмого года регулярно летают. А нас они не могут заметить?

– Надеюсь, что нет.

– Ну а вдруг заметят, - настаивал я, - да еще подсядут на наш аэродром?

– Упаси нас Бог от этой напасти, - сказал раздраженно Сомов и, неожиданно помрачнев, добавил: - Тогда нам несдобровать.

– Как это несдобровать?

– Да так вот и несдобровать. Меня за неделю до отлета пригласили в Большой дом, на площади Дзержинского. Принял меня какой-то крупный чин. Правда, он был в штатском, но что большая шишка в этом ведомстве - так это точно. Небольшого роста, коренастый, с кавказской внешностью. При моем появлении он даже не привстал из-за стола и прямо с ходу спросил:

– Сомов?

– Так точно, Сомов.

– Начальник дрейфующей станции? Отлично, отлично.

Он задал еще несколько малозначащих вопросов о годе рождения, национальности, социальном происхождении и вдруг, вперив в меня взгляд своих черных, немного навыкате глаз, процедил сквозь зубы:

– Вы понимаете, какое доверие вам оказали партия и правительство?

– Горжусь доверием, - отчеканил я.

– Так вот, доверие доверием, а зарубите себе на носу, что организация вашей станции - величайший государственный секрет. Американцы никоим образом не должны узнать о ее существовании. - Он помолчал, постукивая карандашом по столу, и спросил: - Вас может прибить к американскому берегу?

– Всякое возможно, - осторожно ответил я, - направление дрейфа в этом районе никому не известно.

– Слушай, Сомов, - сказал он, переходя на "ты", и я почувствовал в его голосе скрытую угрозу.
– Если станцию занесет к американцам, ее надо уничтожить. Понимаешь, - повторил он, акцентируя каждую букву: - У-н-и-ч-т-о-ж-и-ть.

– Как это уничтожить?
– недоуменно переспросил я.

– Нэ понымаешь? Утопить, взорвать к чертовой матери. Чтобы и следов не осталось.

– А как же быть с людьми?

– Заруби себе на носу, - сказал он, - если хоть один человек попадет к американцам, я тебе, Сомов, не завидую.

– Вот так-то, дорогой Виталий, - сказал Сомов, впервые назвав меня по имени.
– Я ведь с этим камнем на душе все эти месяцы живу.
– Он глубоко затянулся папиросой.
– Ведь об этом страшном напутствии я и сказать никому не мог. Так получилось, что вы первый. И как-то легче стало.

– Dixi et animam meam levavi, - не удержался я.

– А что сие значит?

– Я сказал и тем облегчил свою душу.

– Ну, доктор, вы верны себе, - улыбнулся Сомов.
– Только, прошу - никому ни слова. Дойдет случайно до чужих ушей, и неприятностей не оберешься. Это ведомство шутить не любит.

Я вернулся на камбуз совершенно убитый и весь день ходил словно потерянный. Работа валилась из рук. Пельмени переварились, антрекоты пригорели, а борщ пришлось варить заново, так я его пересолил. Хорошенькую судьбу уготовили нам власти. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Вот тебе и героический дрейф.

– Ты, док, часом не захворал?
– спросил Гурий участливо, заметив мое подавленное состояние.

– Да так, простыл немного, - отмахнулся я.

23 февраля, День Красной Армии, мы встречаем в тесноте, но отнюдь не в обиде. Хотя наши запасы почти на исходе, но еще осталось немного вкусностей, к которым, к всеобщему ликованию, Сомов разрешил добавить две последние бутылки армянского коньяка. В палатке тепло не столько от газового пламени, сколько от дыхания 11 человек. Все сбросили осточертевшие тяжелые куртки, честно защищавшие нас столько времени от ветра и мороза, и пропитавшиеся потом свитера. Неожиданно оказалось, что у некоторых остались в запасе нерассказанные истории, случаи из жизни, но, главное, никто не утратил оптимизма.

– Кстати, доктор, - вдруг сказал Макар Макарович, - что это за историю рассказал мне летом Канаки о ваших научных изысканиях, связанных со сбором говна на полюсе? Говорил, что вас здорово летчики разыграли.

– Давай, док, рассказывай, не стесняйся, - хором сказали Гурий и Саша, все еще жаждавший сатисфакции за историю с резиновыми дамами. Я стал отнекиваться, но тут на меня навалилась вся честная компания.

– Ладно, расскажу, - согласился я.
– Ну так слушайте. Прибыли мы на полюс первой группой человек пятнадцать и не успели обосноваться, как нашу летную полосу разнесло вдрызг. Круглые сутки мы возили нарты, нагруженные снежными глыбами, таскали на горбу куски льда, разбирая груды торосов, забивали ими трещины и поливали их, а потом уминали бензиновой бочкой-катком, набитой снегом. Но стоило капризнице природе пошевелить пальчиком, и взлетная полоса мгновенно покрывалась черными полосами трещин, превращаясь в шкуру зебры. И так раз за разом. Наконец природа все же смилостивилась над нами, и на Большую землю полетела радостная радиограмма: аэродром готов к приему самолетов. Через несколько часов над лагерем появился серебристый Ил-14 и, сделав круг почета, помчался по полосе, подняв персональную пургу.

А несколько минут спустя мы уже потчевали дорогих гостей, "чем Бог послал". "Пиршество" подходило к концу, когда Михаил Васильевич Водопьянов, порывшись в карманах необъятного реглана, извлек на свет конверт.

– Принимай, доктор, корреспонденцию. Лично. Секретно.

– Это откуда?
– удивился я, рассматривая плотный, засургученный конверт.

– Прямо из Тикси.

– Из Тикси? Да у меня вроде бы и знакомых там нет.

– Ладно, не скромничай. Наверное, успел там завести какую-нибудь зазнобу.

Когда гости разошлись по палаткам, я вскрыл пакет и в первую очередь взглянул на подпись. Профессор Мац. Профессора я знал - это был известный гигиенист, неоднократно работавший на Севере.

"Дорогой Виталий Георгиевич! Наша научная группа проводит в настоящее время важные исследования, вызванные вспышкой гельминтоза среди полярников. Как известно, источником этого заболевания является сырое мясо арктических животных - белых медведей, нерпы и ряда сортов рыб, зараженных различными видами гельминтов, особенно широким лентецом (Diphillobotrum latun) и трихинами (Trichinella spiralis).

Заражение происходит при использовании в пищу "строганины" - сырого замерзшего мяса, считающегося в Арктике деликатесом, а также при контактах с собаками, которые также являются носителями этих паразитов (по американским данным, процент зараженности превышает 66,5%.). Поскольку участники высокоширотной экспедиции в основном жители средней полосы, весьма важно выявить, имеются ли среди них случаи глистных инвазий. Это представляет большой научный и практический интерес. Поскольку Вы являетесь единственным представителем медицины в экспедиции, прошу Вас принять посильное участие в этой важной и актуальной работе. С этой целью необходимо собрать пробы кала у всех участников экспедиции, упаковать их в металлические емкости (можно использовать тщательно отмытые консервные банки), утеплить и с попутным самолетом отправить в Тикси в адрес Экспедиции Института коммунальной гигиены. Ваша работа войдет в комплексный отчет института в качестве самостоятельного раздела.