Застой. Перестройка. Отстой

— А он здесь был прописан? Сколько метров квартира?

И т. д. О творчестве вопросов не задавали.

На каждого научного сотрудника в день приходилось не больше одной экскурсии. Все остальное время делать было нечего. Правда, иногда мы еще читали лекции про Беднякова на выезде по линии общества «Знание» и Клуба книголюбов.

Так прошло полгода. Меня даже повысили. Назначили старшим научным сотрудником с окладом в сто тридцать пять рублей, что не могло не радовать.

Со всеми на работе у меня сложились спокойные, ровные отношения, хотя в целом кулуарная, непрофессиональная жизнь в музее протекала совсем не монотонно. Наталия Семеновна почему-то все время гнала волну на Леонида Мефодьевича, называя его за глаза старым, сивым еврейским мерином, лупатым дураком или почему-то пархатым казаком (тут она брала образ из бессмертного сериала «Семнадцать мгновений весны»).

Леня, в свою очередь, не упускал случая, чтобы поддеть Дубову, то и дело подкалывая ее за стилистические ошибки. Дубова могла, например, сказать «созвoнимся» вместо «созвонuмся». Ленька этого не переносил — все-таки он был кандидатом филологических наук, защитившимся в МГУ.

Виталий Оттович с утра до вечера читал детективы или что-то печатал на машинке (Дубова мне по секрету говорила, что Шульц пишет роман).

Я бегал по магазинам, доставал дочке кефир (она говорила — кефирку), молочные смеси.

Денег, конечно, не хватало. Но я экономил — не ходил на обеды в близлежащие точки общепита. Наташа мне собирала в дорогу — картошечку, яичко и т. д. Потом нам помогали мои родители и теща. Кроме аванса и получки Наташа больше денег от меня не требовала. Она понимала, что больше ста тридцати пяти рублей я заработать при всем желании не могу. И — терпела.

Каждый вторник (понедельник в музее — выходной) в одиннадцать утра нас собирала директриса Галина Ивановна на планерки и давала задания. Она призывала нас тщательнее готовиться к экскурсиям, еженедельно, а лучше ежедневно перечитывать Беднякова, а крылатые выражения из его романов вывешивать у себя дома во всех комнатах.

— А у меня только одна комната, я в коммуналке живу, — заметил на это однажды начальник отдела экспозиции здоровенный бугай Серега Мойшевой.

— Тогда на всех стенах комнаты вывешивайте! — не сдавалась Галина Ивановна. — Николай Алексеевич — наше все!

— Вообще-то, наше все — это Пушкин, — вдруг громко сказал Шульц.

— От вас, Виталий Оттович, я такого не ожидала, — обиделась Галина Ивановна. — Пушкин — неплохой писатель, спору нет. Но Бедняков, но Бедняков!..

Она всплакнула и стала платочком вытирать слезы… И отменила планерку.

На Шульца потом целый месяц косо — как на врага народа — смотрел весь коллектив.

…Время шло. Я прослужил в музее ровно год. Вечерами я спешил домой, там меня ждали Наташа, Настя, родители. Мы втроем с женой и дочкой жили в одной комнатушке, родители нас особенно не донимали, у них было две отдельные комнаты. Настюшке исполнилось два годика и один месяц. Все свободное время я посвящал ей и Наташе. Каждую субботу мы ходили с Настюшкой гулять в парк Кусково. Она, как правило, собиралась очень быстро — быстрее меня, и все время меня поторапливала. Однажды я так долго собирался, что Настюшка обиделась и сказала:

— Я одна пойду!

Деловито надела курточку и шапку… Затем посмотрела вниз и воскликнула:

— Боже мой, где же мои трусы?

Я улыбнулся:

— Ну вот видишь, так бы одна и ушла без трусов, разве так можно?! Так что давай вместе пойдем! Подожди еще пять минут.

Она закивала головой. Надела сама трусики, штанишки, в карман положила игрушечный водяной пистолет (он у нас обычно под ванной лежал, в него в детстве еще я сам играл).

Наташа спросила у нее:

— Настя, ну зачем тебе пистолет? Ты вообще девочка или мальчик?

— Я не девочка, — сказала моя чудесная дочка, — я — тигр.

Все мы — бабушка, дедушка и я с Наташей — заулыбались.

Вообще, Настюшка росла веселой, озорной девчонкой, очень упрямой, заставить ее сделать что-либо было непросто — только уговорами-переговорами. Но если уж она соглашалась, то свои обещания выполняла.

Если мы ее ругали, она садилась в угол и приговаривала:

— Никто Настечку не любит. И подружек у меня нет. Скучно.

Когда мама в сердцах давала ей по заднице, Настюшка громко кричала:

— Где мой папа?! На помощь!

Когда была в хорошем настроении, доверительно приглашала нас с мамой вместе попрыгать на кровати.

Часто мы ходили в зоопарк. Однажды гуляли там несколько часов. Настюшке понравились медведи, мне — тропические рыбы в огромном аквариуме, маме — тигры и пантеры. Когда вышли на улицу, навстречу нам семенила девушка с двумя болонками на поводке.

Настюшка сказала:

— Ой! Белые мишки на веревке!

Дома Настюшка всех воспитывала, особенно доставалось бабушке:

— Бабуля, смотри, сколько газет валяется! Дедушка тебе задаст.

Когда бабушка завивалась, делала химию, Настюшка называла ее пуделем.

Вообще наблюдения и суждения двухгодовалой дочки меня всегда поражали своей четкостью и конкретностью.

Мама ее как-то спросила:

— Настя, кем ты станешь, когда вырастешь?

— Бабушкой, — последовал феноменальный в своей логичности ответ.

* * *

…Шульц пригласил меня к себе в гости (он жил один, загородом, в Мытищах). Выпили, разговорились.

— Галина Ивановна — все-таки святой человек, — сказал Шульц. — Простила меня. Я, конечно, дурак, ляпнул, что Пушкин — это наше все, а кормильца обидел. Она месяц со мной потом не разговаривала. А теперь все нормально, статус-кво восстановлен.

— Слава Богу, — обрадовался я.

— А вот Наташа Дубова все-таки с большим сдвигом по фазе, — продолжил свою речь Шульц, — может не дать в самую последнюю минуту. Так, кстати, и случилось с нашим другом Леонидом Мефодьевичем.

— Как? Они? Они??? — я чуть было не потерял дар речи.

— Вот тут, на этом диванчике, на котором ты сидишь, голенькие лежали. Затем на коврик почему-то перебазировались. А потом, когда уже нужно было делать дело, Мефодьич вдруг начал рассказывать о том, какой он гиперсексуальный, сладострастный восточный мужчина. Но делать ничего существенного не стал. Видно, перепил, переборолся, как он говорит, со Змием. А со здоровьем шутки плохи. Натали, обидевшись, оттолкнула бедного Ерошкина, после чего он — в чем мать родила — бегал и вопил на всю Коломенскую: «Она не дает! Она мне, падла, не дает!» Ну, это я тебе уже говорил. Однако у тебя, я уверен, таких проблем с ней не возникнет. А у меня, честно говоря, уже нет сил никаких с ней общаться. Ни в каком плане! Я устал. Но ты учти: у нее сейчас очень несладкий период в жизни.