Застой. Перестройка. Отстой

— Хочу, — ответил фельдшер.

Я прочитал ему смешные палиндромы из цикла «Фотоальбом» Евгения Реутова, которые знал наизусть. Я и Лера К. Карелия; Я… Ира… Татария; Я и Регина. Нигерия; Я и Надя. Дания; Я и рикша. Башкирия; Я и Лиза Р. Бразилия; Я их е… Чехия; Я и ЦРУ. Турция; Я и «нал». Алания; Я и Миха. «Химия»…

Фельдшер пришел в неописуемый восторг. Он смеялся, хлопал себя по коленям.

Восклицал:

— Ну надо же: я и Миха. Химия. Точно читается одинако. Ну точно одинако, ух, ты! А ведь у меня есть фотка, где мы с Мишкой на «химии», ты, учитель, хорошие стихи прочитал. Как они, говоришь, называются?

— Палиндромы. Или еще перевертни.

— Вот перевертни мне больше нравится. Я запомню.

Палиндром про Миху выучили также Белый и Владик. А Володька твердил наизусть перевертень Елены Кацюбы — я и ты балет тела бытия.

— Здесь есть музыка, — изумлялся Володька. — Когда выйду на волю, прочту нашим мужикам в деревне, они удивятся. Я и ты балет тела бытия. Как же так ловко получается?!

Вообще, постепенно больницу стал охватывать некий культурный подъем. Палиндромными экзерсисами и танцами под баян светская жизнь не ограничивалась.

Усатый абориген Паша заявил, что в коридоре видел Высоцкого. И что Владимир Семенович иногда с Пашей разговаривает. О чем — Паша не распространялся.

Приложив ухо к полу, Паша лег в коридоре и пробормотал:

— Вставай, Высоцкий… Я тебя отыскал.

Над Пашей стал почему-то посмеиваться агрессор Петя.

Но Паша на него не обратил ни малейшего внимания, а только добавил:

— Сейчас мы пели с Высоцким, а теперь будем пить.

Вчера призывники обсуждали жгучую проблему: потеряла Пугачева зрение или нет?

— Она ослепла, — заверил Белый, — мне сосед по палате, дурак, сказал.

— И я слышал, — поддержал Белого Ваня, — на киностудии во время съемок осветительная лампа разорвалась. Алке — в глаза. Но — прочистили.

— Точно, прочистили! — констатировал агрессор Петя.

Призывники — при всей моей симпатии к ним — поражали. Задирали психов, подкалывали над ними (даже в их присутствии). То ли они ничего не боялись, то ли они действительно?…

Один из аборигенов здорово предупредил Белого:

— Не задавайся, а то я тебя сильно стукну, у меня ума до хуя…

Когда вчера Наташа и Эмма Ивановна вручили мне передачу, я попросил их, чтобы в следующий раз они принесли побольше семечек.

Потому что надо было делиться. В больнице образовалась братская солидарность. Все старались угостить друг друга. Хоть чем. Психи уже неоднократно предлагали мне и яблочко, и булочку, и семечки…

Яблоками со всеми поделиться было сложно — не напастись! А семечками — вполне. Угостил — и все в порядке.

К сожалению, я забыл дома часы. И постоянно спрашивал у своих товарищей-призывников — сколько времени?

Записывал время в дневник. За сегодняшний день возникли такие цифры. 7.55. 8.30. 9.45. 10.25. 10.45. 11.25. 14.20. 19.20.

Некоторых из наших начали выписывать. Других — хотя бы обследовать. А до нас с Владиком никому почему-то не было никакого дела. Но хорошо, что мы хоть держались вместе. Вдвоем всегда легче.

Владик раньше отказывался от книги «Лирика поэтов трех веков», а последние дни читал взахлеб. Он впервые в жизни прочитал стихи, которые не являлись обязательными по школьной программе.

Приобщился. Порадовал меня.

Призывники по инициативе Паши начали играть в любимую игру аборигенов: один потреплет другого за ухо, а тот должен потрепать третьего, третий — четвертого и т. д. Так до бесконечности. Смысл игры — не подставить уши. Уберечься. Паше понравилось играть с призывниками. Он вообще их полюбил.

Одного из них даже решил усыновить.

— Считай меня отцом родным. Когда выйдешь отсюда, пиши мне обязательно. Защищай знамя Родины и пиши мне, отцу твоему. Сюда пиши — домой.

Затем Паша продиктовал Белому адрес психушки.

«Отец» и «сын» отошли в сторонку посекретничать.

Начали выписывать очень многих. Однако на меня и Владика врачи по-прежнему не обращали внимания. Хотя заведующая отделением дня три назад пообещала лично меня здесь долго не мурыжить.

Но, видимо, мнение свое изменила.

Вчера так сказала мне:

— Надо обождать, обследоваться еще. Пройти психолога, а он сейчас страшно загружен.

* * *

Я спросил у санитара:

— Который час?

Не ответил.

* * *

Домой отправили Сережку Манковского. Я раньше у него спрашивал — который час?

Он всегда охотно отвечал.

Мне начинало казаться, что в мои вещи (которые находились в нашем отделении) могли попасть вши. Их в больнице оказалось видимо-невидимо.

Это пугало.

Борис опять уходил на выходные домой. Я дал ему пятьдесят копеек, чтобы он купил мне лимонаду, хотел дать денег и на общую тетрадь — бумага почти кончилась — но финансы пропели романсы.

Посему писал очень аккуратным, бисерным почерком — экономил листочки.

Выпускали (о, ужас) всех — кроме меня. Выписали даже Владика, с которым мы простились сдержанно и достойно. Пожелали друг другу удачи.

А психолог все не появлялся и не появлялся. Глаз у меня стал дергаться катастрофически. Точно у самого настоящего неврастеника. Я надоел всем врачам, санитарам, нянечкам. У всех спрашивал:

— Когда появится психолог? Когда появится психолог? Когда появится психолог?

Попытался отпроситься у заведующей на день домой. Она резко и раздраженно отказала:

— Как я устала от всех вас и от тебя в том числе!..

Кошмар.

Но жить все-таки было нужно. Нужно?

Нас оставалось (осталось) только трое. Из призывников. Белый, еще один совсем безумный малый да я.

Разговорились с Белым. Он оказался не так прост — он «косил», не хотел идти в армию. Поэтому и буянил здесь. Так его дома старшие товарищи научили — «кто буянит, того в армию не берут».

Сидели за фикусом вместе.

Почти кончилась бумага.

Я не знал, что делать.