Затемнение

Тот же, увидев, что неизвестная снова ушла в себя и её рассказ, – не слишком, впрочем, заинтересовавший его, – видимо, на этом закончен, поглядел на неё сбоку ещё некоторое время, любуясь её немного холодной, отстранённой, как будто потусторонней, но при этом такой редкой, утончённой, исключительной красотой, в которой было что-то загадочное и неуловимое, и вздохнул с безотчётным, неосознанным сожалением, словно поняв на одно краткое мгновение, что волей случая столкнулся с чем-то неизведанным, таинственным, завораживающим, чего не было и, скорее всего, никогда больше не будет в его суетливой, суматошной, пустопорожней жизни, посвящённой нескончаемой, утомительной погоне за успехом, деньгами и короткими, мимолётными удовольствиями. И хотел уже встать и, не прощаясь со своей случайной знакомой, даже имени которой он так и не узнал, покинуть наконец залитое безжизненным белесым светом кладбище.

Но снова вынужден был задержаться, так как незнакомка вдруг протяжно вздохнула, качнула головой и обратила на него пронзительный, чуть затуманенный взгляд, в котором явственно читались невыразимая печаль и такое безмерное, лютое отчаяние, что Сергей, хотя совсем не был чувствителен и тем паче отзывчив, заглянув в эти огромные, в пол лица, волшебные глаза, наполненные неописуемой, неизбывной тоской и страданием, невольно ощутил что-то похожее на сочувствие и жалость. Он, естественно, тут же постарался избавиться от этих крайне не близких и не желательных для него чувств и даже внутренне посмеялся над собой и над тем, до чего его довело чересчур долгое – самое долгое в его жизни – пребывание на кладбище и общение с красивой, конечно, нет слов, но при этом необычайно странной, мудрёной девушкой, производившей порой впечатление не совсем нормальной, ну, или, во всяком случае, не вполне адекватной. Очень уж сложна она была, путана, замысловата, что выражали и её внешний вид, и её речи, и то место, которое она выбрала для их произнесения. И явно сражена, пришиблена, просто убита какой-то личной историей, которую она начала рассказывать, но не довела до конца, видимо не найдя для этого сил, сломленная тяжёлыми воспоминаниями и слишком взволнованная тем, что всё же успела сообщить своему нечаянному слушателю. А Сергей очень не любил всего этого – сложности, путаности, двусмысленности, излишней тонкости и всяческой зауми, всего того, что усложняет, отягчает, обременяет и в конечном счёте серьёзно портит жизнь, и без того крайне непростую и полную бесчисленных трудностей, забот и тревог. А уж чего он совершенно терпеть не мог, просто на дух не переносил, так это печальных, душещипательных историй о несчастной, не сложившейся, погибшей любви, о соблазнённых и покинутых девицах, оплакивающих свою горькую долю, о негодных, бессовестных, распутных парнях, поматросивших и бросивших, и т. д. И потому он был рад, что его соседка не дошла до этой, драматической и мрачной, части своего повествования, ограничившись рассказом о начальном, счастливом и благополучном периоде своей любви, не омрачённом ещё ни тяжестью сомнений, ни горечью измен, ни болью потерь, ни тягостным, удручающим разочарованием в том, что ещё совсем недавно казалось свято, неприкосновенно, незыблемо, практически вечно. Но не вечна сама жизнь. Что уж говорить о непостоянных, неверных, непрочных, изменчивых и текучих, как вода, человеческих чувствах.

Однако он ошибся. Незнакомка не закончила. Видимо одолев охватившее её смятение и собравшись с силами, она продолжила свою однообразную и унылую, по мнению Сергея, повесть:

– И вдруг всё закончилось, – вымолвила она слабым, упавшим, бесцветным голосом, полуприкрыв глаза и нервно шевельнув сложенными на коленях руками. – Внезапно. Нежданно-негаданно. Ни с того ни с сего. Без всякой видимой причины. По камешку, по кирпичику стало разваливаться здание нашей любви, казавшееся мне таким крепким, прочным, несокрушимым… Он стал отстраняться, отдаляться, ускользать от меня. Сначала как-то осторожно, неприметно, будто стесняясь, опасаясь задеть и насторожить меня. Реже стал звонить, приходить ко мне, приглашать меня куда-нибудь, отговариваясь случайными, не очень убедительными причинами… А затем и вовсе перестал объяснять что-либо, отмалчивался, хмурился и думал о чём-то своём. Уже явно не обо мне… Да, наверняка в это время у него уже была другая, – с нажимом выговорила она, и голос её дрогнул, а лицо вновь слегка исказилось. – Дальше – больше. Он стал раздражительным, резким, грубым. Он уже не стеснялся и не думал скрывать своих чувств ко мне. А вернее, их отсутствия… Его тон, когда он говорил со мной, делался холодным и сухим; лицо – непроницаемым, отталкивающим, чужим; глаза, ещё совсем недавно нежные и любящие, – колючими, враждебными, отторгающими меня. Во всём его виде, поведении, манере обращения со мной появилось вдруг что-то суровое, непреклонное, неумолимое. Я не узнавала его. Это был совершенно другой человек, совсем не тот, которого я знала и любила, без которого не представляла своей жизни, с которым хотела бы быть до конца своих дней…

«Ага, и помереть в один день!» – опять чуть не брякнул Сергей. И лишь в самый последний миг, когда фраза, уже вызвавшая недавно негодование рассказчицы, готова была сорваться с его губ, опомнился и прикусил язык, сообразив, что последствия на этот раз могут быть куда серьёзнее, чем просто гневный взгляд. Мало ли что может отколоть в сердцах эта чудная экзальтированная красотка, бродящая ночью по кладбищу и делящаяся с первым встречным своими интимными переживаниями? На всякий случай надо держаться с ней настороже. А ещё лучше – смыться отсюда наконец, пока его опять не сморил сон. Или ещё чего похлеще не приключилось, подумал он вдруг, ощутив внезапное беспокойство и мельком взглянув по сторонам.

Но вокруг было тихо и спокойно. Никаких поводов для тревоги. Всё тот же уже порядком опостылевший ему, в полном смысле слова мёртвый пейзаж, лишь слегка оживлённый зыбким, неверным лунным сиянием, которое, однако, в последние минуты чуть-чуть потускнело и притухло. И, подняв глаза кверху, Сергей понял, в чём тут дело. Медленно, но неуклонно подбиравшаяся к лунному диску плотная облачная масса подступила к нему вплотную и обложила со всех сторон, так что его лучи почти без остатка поглощались ею и постепенно меркли и таяли. А сама луна, ставшая как бы пленницей чёрных угрюмых туч и словно понимая, какая участь постигнет её в самое ближайшее время, понемногу утрачивала свой сияющий светло-золотистый цвет и приобретала густой медный отлив, в результате чего отбрасываемый ею на землю отсвет принимал сумрачный, как будто кровавый оттенок.

И, удивительным образом гармонируя с этой всё более мрачневшей кладбищенской панорамой, звучал взволнованный, подрагивавший, порой срывавшийся голос незнакомки:

– И наконец я поняла, что между нами всё кончено. Что он разлюбил меня. Что я надоела, наскучила ему, что он пресытился мною, моей красотой, моей любовью… Но всё равно, когда он сказал мне об этом в открытую, я была потрясена, раздавлена, убита. Это был удар, от которого я так и не оправилась… Одно дело – подозревать, догадываться, терзаться сомнениями и страхами, но всё же, несмотря ни на что, наперекор всему, надеяться и верить. Ну, или хотя бы тешить себя надеждами, прекрасно отдавая себе отчёт в их призрачности и несбыточности… И совсем другое – знать наверняка, быть поставленной перед фактом. И утратить малейшую надежду, лишиться всякой веры… Это разбивает сердце, иссушает душу, опустошает мозг. От этого можно сойти с ума…

«Ну, вот ты, дорогуша, видать, и тронулась маленько на этой почве», – сделал вывод Сергей, в очередной раз взглядывая на тонкий, изящно очерченный профиль соседки и, вопреки своему уже вполне определившемуся предубеждению против неё, снова вынужденный признать её поразительную, редкостную красоту и очарование, равных которым он не мог припомнить.

Некоторое девушка молчала, по-видимому не в силах продолжать. Раздавалось лишь её возбуждённое, прерывистое дыхание и какие-то едва слышные, подавленные звуки, похожие на всхлипы. Очевидно, бремя вызванных ею самой воспоминаний оказалось слишком тяжело, и ей всё труднее становилось длить свой рассказ, делавшийся всё печальнее и тягостнее. Это невольно почуял даже малочувствительный к чужим бедам Сергей и снова ощутил что-то похожее на сострадание к сражённой горем незнакомке, вновь, теперь уже на словах, переживавшей то, что было в её жизни и что, по всей видимости, оставило в её душе глубокую, зияющую, незаживающую и кровоточащую рану.

Сергей вдруг почувствовал себя не очень удобно, как если бы подслушал то, что не предназначалось для его ушей, и узнал слишком много такого, чем не принято делиться с незнакомым человеком. Он словно бы волей случая заглянул в другую, странную, удивительную для него жизнь, увидел иные чувства, эмоции и страсти, совсем не близкие и во многом попросту не понятные ему, так разительно отличавшиеся от его собственных чувств и желаний, устремлённых в совершенно другую сторону, направленных на абсолютно иные цели. И этот внезапно проявившийся внутренний дискомфорт был так силён, что он немного отстранился от соседки, отвёл от неё глаза и бросил усталый, рассеянный взгляд в глубь кладбища, в ту её часть, где заросли были особенно густы, куда не проникал лунный свет и где царила сплошная, непроницаемая угольная тьма.

Но, едва взглянув туда, он вздрогнул, как от удара током, и чуть не вскочил с места. Ему почудилось, что оттуда, из кромешной непроглядной темени, наверное такой же, какая царила в могилах, над которыми она распростёрлась, на него глянули чьи-то красноватые, мрачно блеснувшие глаза. Блеснули и тут же пропали, растворившись в плотном и густом, как чернила, мраке. А Сергей, с учащённо забившимся сердцем и забегавшими по телу мурашками, долго ещё настороженно вглядывался в сумрачную, будто задёрнутую чёрным пологом даль, теряясь в догадках, померещилось ли ему это или там, в самой глухой и нехоженой части кладбища, действительно кто-то есть. Но кто? Человек или зверь? Или ещё кто-то либо что-то, о чём не хотелось бы и думать в это время и в этом месте? Сергей предположил было, что это его недавний знакомец, дед Ерёма, шастает там в непроходимых кущах и поглядывает издали на необычную парочку, устроившую среди могил вечер воспоминаний. Но он тут же отбросил эту версию, справедливо заключив, что человеческие глаза не способны мерцать в темноте, как кошачьи.

Ещё пару минут он пристально всматривался туда, где на мгновение блеснули страшные фосфоресцирующие глаза, однако не увидел больше ни их, ни чего-либо ещё в том же духе. И решил, ради собственного успокоения, что ему это просто привиделось. А заодно подумал, что ему надо бы всё-таки убраться отсюда от греха подальше, пока не случилось чего-нибудь, о чём он потом сильно пожалел бы.

Но точно какая-то неведомая сила против его воли удерживала его рядом с неизвестной красавицей, которая после очередной продолжительной паузы заговорила еле слышным, истомлённым, задыхающимся голосом, обращаясь уже будто к самой себе и забыв о своём слушателе:

– И вот я осталась одна. Совсем одна… Одна на всей земле… Как в пустыне. Где зови, кричи, моли о помощи – никто не услышит, не придёт, не поможет и не спасёт… Одиночество! Страшное, ледяное, глухое, беспредельное и безнадёжное. Такое же беспредельное, каким прежде было счастье… Только счастье длилось миг, а одиночество обещало тянуться целую вечность. И с каждым днём оно делалось всё тягостнее, мучительнее, нестерпимее. Оно давило мне грудь, как могильная плита. Я задыхалась от этой невыносимой тяжести, я таяла и угасала, как свеча… Жизнь для меня превратилась в бесконечную чёрную ночь, за которой никогда не наступит рассвет. В бескрайнюю, идущую в никуда дорогу, по которой я обречена была влачиться до самой смерти. Моя жизнь увяла до срока… отцвела, и опавшие листья унёс холодный осенний ветер…