Затемнение

И как раз в это время, будто в ответ на её слова, по кладбищу, раскачивая ветви деревьев и шелестя листвой, пронёсся прохладный сыроватый ветер, в котором явно чувствовалось дыхание приближавшейся грозы, заставивший Сергея зябко поёжиться и передёрнуть плечами. Неизвестная же, полностью занятая своими горестными мыслями, не обратила на похолодевший воздух ни малейшего внимания и, обратив к небу недвижимый, затмившийся взор, уже совсем другим голосом, жёстким, чёрствым, почти неузнаваемым, проговорила:

– И я возненавидела его! Так, как только может возненавидеть брошенная, забытая, униженная женщина, любовь которой отвергнута, поругана, оплёвана… Потому что любовь, тем более такая, как моя, не может просто испариться, растаять, перейти в равнодушие и забвение. Зато она может обратиться в свою противоположность – в бешеную, жгучую, лютую ненависть!

Прервавшись, она подалась немного вперёд, повела вокруг вдруг загоревшимся острым, проницательным взглядом, будто пронзавшим разлитую кругом тьму, и, словно увидев там что-то знакомое и приятное ей, осклабилась с довольным и мрачным, почти зловещим выражением, так не похожим на её прежний удручённый, скорбный вид, вполне соответствовавший её печальному рассказу. Причём изменилось не только выражение, но, казалось, сами её черты. Они, точно сведённые судорогой, исказились, заострились, окаменели, мгновенно утратив всё своё изящество и привлекательность и сделавшись безобразными и отталкивающими. Сергей, слегка оторопев, смотрел на свою внезапно преобразившуюся соседку с недоумением, едва ли не с ужасом, – он никак не ожидал такого превращения. Она же, холодно, почти неприязненно зыркнув на него, прошептала, или, вернее, прошипела сквозь хищно оскаленные зубы, небрежно отцеживая слова:

– И тогда я прокляла его! Самым страшным, чёрным проклятием, неотменимым и неотмолимым, которое я когда-то узнала от бабки-цыганки. Оно как клеймо, как чёрная метка, от которой не избавишься, не убежишь, не отмоешься до конца жизни. Оно изведёт, измучит, истерзает, исказнит, доведёт до безумия, заставит возненавидеть жизнь и пожелать смерти как избавления… Лучше уж сразу выкопать себе могилу и лечь в неё, чем жить с тем адом в душе, который рождает это проклятие. Оно вызывает к жизни такие силы, о которых человеку лучше не знать. Потому что жить с этим знанием невозможно, немыслимо… Я подумала: что ж это, я буду чахнуть, сходить с ума и медленно умирать, а ты – наслаждаться жизнью и новой любовью? Порхать, как мотылёк… Не-ет, не бывать этому! Помучайся-ка ты, дружок, так же, как я мучаюсь. И даже хуже! Не всё коту масленица. Пусть всё моё горе, тоска, страдания обрушатся на твою голову, пусть отольются тебе мои кровавые слёзы, пусть не будет тебе ни дна ни покрышки. Будь ты проклят во веки веков! Ты, растерзавший, растоптавший, загубивший мою жизнь и мою любовь…

Вновь прервав себя, она запрокинула голову и залилась отрывистым, гулким, захлёбывающимся смехом, жутко и дико прозвучавшим в мёртвой кладбищенской тишине. У Сергея волосы зашевелились на голове от этого неестественного, надрывного хохота, в котором явственно слышались затаённая боль и подавленные рыдания. Но ещё страшнее было то, что, как ему показалось, как отзвук, как искажённое эхо этого смеха, откуда-то из темноты донёсся приглушённый ехидный смешок.

И показалось это, по-видимому, не только ему. Перестав смеяться, незнакомка качнула головой и, чуть нахмурив брови, воззрилась в темноту, причём как раз в ту сторону, откуда только что на Сергея будто бы глянули чьи-то холодные, мерцающие глаза. И лицо её при этом напряглось, и на него словно пала тень, и губы дрогнули и чуть приоткрылись. Но зато голос вновь стал таким, каким был недавно, – мягким, чувственным, ласкающим слух, хотя немного надломленным и замирающим, – когда она, переведя взгляд на небо и по-прежнему будто разговаривая сама с собой, задумчиво и мечтательно промолвила:

– А потом я пошла на речку и долго бродила по пустынному пляжу. И вспоминала, как мы гуляли там вдвоём, взявшись за руки и не отрывая глаз друг от друга. И как нам было хорошо, как мы были счастливы, как радость, наслаждение и восторг переполняли нас… Как нам казалось, что мы одни на всём свете, и как мы были довольны этим, потому что нам никто не был нужен. Мне было достаточно его, а ему – меня… Над нами с хриплыми криками кружились чайки. А река несла куда-то в бескрайнюю даль свои серые мутноватые воды. И мы подолгу смотрели туда же, вниз по течению, на лёгкую розоватую дымку, застывшую на горизонте, и мечтали о том, как будем идти по жизни только вместе, не отпуская один одного, глядя друг другу в глаза…

Её голос, делаясь всё тише и глуше, замер, а сама она, в изнеможении уронив голову на грудь и ссутулив спину, оцепенела, являя собой как бы воплощённое отчаяние и тоску.

Сергей сидел как на иголках, не смея двинуться и лишь то и дело бросая беспокойные взгляды кругом, прежде всего туда, где он подозревал наличие чего-то непонятного и жуткого, якобы глянувшего на него из тьмы. Он уже не раз горько посетовал и обозвал себя последними словами за то, что, отозвавшись на более чем странную просьбу Олега, припёрся вечером на кладбище и ждал его тут битый час, слоняясь среди могил туда-сюда, умирая от скуки и выслушивая ко всему прочему идиотские речи сумасшедшего бомжа, хотя было уже совершенно очевидно, что Олег не придёт. За то, что, избавившись наконец от шалого старика, не убрался отсюда немедленно, бегом, а снова уселся на скамейку и самым дурацким образом заснул. И особенно за то, что, увидев в глухой полночный час бродившую по кладбищенской тропе окутанную во что-то похожее на саван призрачную женщину, не поддался первому импульсу и не задал стрекача. Тем самым избавил бы себя, по крайней мере, от этой бесконечной долгой и нудной горестной исповеди разбитого женского сердца, от которой Сергей уже волком готов был завыть. А самым неожиданным, неприятным и смущавшим его было то, что он, вопреки всем своим воззрениям и убеждениям, внутренне возмущаясь и сопротивляясь этому, сам не понимая, как и почему так получается, непроизвольно, каким-то дальним крошечным уголком души, о существовании которого он до сегодняшнего дня и не подозревал, жалел прекрасную и несчастную незнакомку, сочувствовал и сопереживал ей и, чем далее длилась её грустная повесть, тем с большим интересом и напряжением слушал её, хотя не решался признаться себе в этом, стыдясь своих внезапно прорвавшихся наружу нетипичных для него чувств и скептически посмеиваясь над собой, как над сентиментальным дураком и слюнтяем.

Молния, мелькавшая до этого где-то вдалеке, неожиданно полыхнула прямо у них перед глазами, на мгновение озарив округу бледным голубоватым светом. И теперь это было единственное, мимолётное и призрачное, освещение окрестных просторов, так как почти одновременно луна, не в силах больше противостоять наползавшим на неё со всех сторон тучам, затмила свой сияющий лик и через минуту-другую совершенно пропала за плотным облачным слоем. Кладбище погрузилось во тьму. Всё вокруг, как это бывает перед грозой, насторожилось и притихло в напряжённом ожидании. Даже неутомимые, трещавшие без умолку цикады, будто уловив общее настроение, постепенно прекратили свой бесконечный однообразный концерт и будто все разом уснули.

И только тихий, всё более слабевший, всё чаще прерывавшийся, всё менее внятный, как будто удалявшийся и глохнувший голос неизвестной продолжал звучать в установившейся гробовой тишине, явно указывая на то, что она говорит из последних сил, с трудом подбирая нужные слова и с усилием выталкивая их из себя:

– И там, на берегу, когда я вспомнила всё, что было между нами, мне вдруг стало жалко его… И всех живущих на земле… Любящих и страдающих, знающих и заблуждающихся, верящих и изверившихся… всех… И я готова была в тот момент простить его… Если б только это было возможно… если бы проклятие можно было снять… А река всё продолжала нести свои мутные воды… А чайки всё кричали… Только меня всё это уже не касалось… Я уже была далеко от всего… Я взглянула на небо… и не увидела солнца… Моё солнце затмилось, погасло, закатилось…

Последние слова она произнесла, встав со скамейки и медленно двинувшись к выходу.

Сергей, слушавший её как очарованный, замерев и не сводя с неё глаз, – правда, видя в наступившей тьме только её белое покрывало и тусклое серое пятно вместо лица, – увидев, что она уходит, очнулся и машинально протянул руку ей вслед, словно пытаясь удержать её.

– Что же было дальше? – вырвалось у него.

Она приостановилась и, полуобернувшись к нему, глухо, будто с натугой, обронила:

– Дальше?.. Ничего… Темнота, безмолвие, покой…

И, выйдя из ограды и удалившись на несколько шагов, исчезла, растворилась во мраке, как незадолго до этого исчезла, поглощённая чёрными грозовыми тучами, красавица-луна.

VI

Сергей несколько мгновений растерянно глядел ей вслед, недоумевая, как она могла так быстро и неуловимо пропасть. Будто в самом деле растаяла во тьме, как видение, как бесплотный призрак, как игра разгорячённого воображения. После этого внезапного исчезновения он уже склонен был поверить, что так оно и было. Что он разговаривал не с живой девушкой из плоти и крови, а с плодом своей явно немного расстроенной, перевозбуждённой фантазии. Что всё это было не наяву, а во сне, охватившем его ещё несколько часов назад и, возможно, длящемся до сих пор. И пробуждение его было мнимым, обманчивым, иллюзорным и, как это порой случается, было лишь частью сновидения, его продолжением. Может быть, он и сейчас спит…

Однако природное здравомыслие и чувство реальности всё же взяли верх над коротким самообольщением, порождённым необычайными, на грани сна и яви, обстоятельствами. Сергей помотал головой, словно пытаясь избавиться от владевшего им наваждения, глубоко вдохнул в себя заметно посвежевший, увлажнившийся воздух и натянуто, как-то тускловато усмехнулся. Из головы у него не шла исчезнувшая, растаявшая как сон незнакомка, невиданная, небывалая красота и весь образ которой – таинственный, хрупкий, ускользающий – поразили его и затронули какие-то потаённые, подспудные струны его души, которые ещё никогда и никому не удавалось задеть. Причём особенно непривычным, неудобным, раздражавшим его было то, что впечатление, произведённое на него неизвестной красавицей, кардинально отличалось от того, что он обычно чувствовал при знакомствах и общении с девушками. Оно не укладывалось ни в какие рамки, было смутным, неопределённым, противоречивым, он не смог бы сказать точно – приятным или не очень. Скорее всего, и то, и другое одновременно. И вот эта-то неясность, расплывчатость, туманность смущали и томили его больше всего, внося в душу несвойственные ему смятение и неразбериху. А для него, любившего во всём, в том числе и в чувствах, ясность, чёткость, однозначность, отсутствие всего замутняющего и чересчур будоражащего их, всего, лишавшего его привычного покоя и душевного комфорта, это было просто невыносимо.