Затылоглазие демиургынизма
Шрифт:
— Десятилеткой, удивился художник.
— А что десятилетка-то ныне?.. — Старик Соколов Яков Филиппович поќкачал головой. — Когда ни семьи, ни дома своего нет, где в человеке миру взяться. Веры ни в себя, не говоря уже о Боге, никакой. Что народ веками берег, все ныне прахом изошло без добра-то в себе. Но где такое человеку понять, когда его понукают, как рабочую скотину, не даќют в себя заглянуть. Вот и получается, что ныне образованной-то бутыќлку обманом выманит у тебя, а то и отнимет у старушки. Знамо всех чеќсать под одно грех большой. Но откуда бы дремучести-то разбойной взяться и мошенничеству, если б добро было в почете. Без сердца и души раќзум и мутнеет. Признавать в себе такое —
Художник тосковал вместе со стариками тоской беззащитного пленника. Куда от такой беды уйти, она как горе вселенское, в тебе самом укореќнилось. Человек стал одиноким при всем общем, не с кем ему единитться в добре, все во зле. Не к чему и тянуться, быть сотворителем, как это заветано ему Господом, Творцом всего сущего. Душа его как бы в отлете от тела его, погрязшего во грехе. Все общее, тебя в нем и нет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
На другой день Иван с художником собрались в Каверзино, в тот мир, о котором вчера тосковали старики и сам художник. Отправились как в поќиски утерянного мира, земли своей.
Встали рано, как и прежде вставали мужики, когда на пустоши кипела особая сенокосная жизнь. Это было как действо, указанное тебе небом.
Андрею Семеновичу помнилось хожение в Каверзило тропинками, протоптанными босыми ногами. Виляли эти тропинки лугами, полями, перелескаќ ми, вели, как думалось теперь, к чуду, особой жизни, какая ждалась, хотелось побывать в той жизни, какой жили древние предки… Теперь тропок, ведущих в Каверзино, нет. Разве кто изредка наезжает туда по перервопутку зимником на тракторных санях. Украдкой, воровски, чтобы увезти оттуда дельную лещину. Хотя чего бы опасаться-то: "Все живут "воровством", как я, как ты. Но совесть-то в тебе проявляется как привычка житейская. И ты таишься. Уж коли потом, в детях твоих, она на нет отомрет, если не от кого ей будет унаследоваться.
Сначала шли искореженной тракторами дорогой. На месте исчезнувшей деревеньки дорога разверзлась на следы к заросшим пепелищам, как к могильным холмикам на старом кладбище. И не в скорби печальной протоќптаны эти следы, а мытарно, в какой-то даже корысти без гнева, чтобы забрать что-то, опять же украдкой. Не твое ведь оно, ничейное, с исчезќнувших жителей этих мест. Андрей Семенович не сразу вспомнил название павшей деревеньки. Только когда отошли от нее обрадовано сказал Ивану:
— Охапкино, вот как называлась та деревенька. Слово-то какое. В нем есть что-то нынешнее: охапать, хапнуть…
Свернули в ельник на слабую тропинку, проторенную ягодниками. Вскоре следы исчезли. Пробирались целиком, выбирая в зарослях кустарника и леса прогалины. Каким-то чутьем Андрей Семенович угадывал путь, по которому следовали они ребятишками гурьбой в свое Каверзино. Вышли к ручью, остановились. Художник сказал:
— Тут, кажись вот и переезжали его. — Взглянул на высокие корявые ивы. — Да больше и негде было, — доказал он, — кругом болотина непроезќжая. А тут перебор. Наверное и татарове тут шли, держа путь через наќше Соколье болото к Великому Новгороду.
Ручей струился в глуши меж корней корявых ив… Берег в месте переезќда разворочен глубокими прорезями все тех же тракторных саней. Словно борозды пробраны тяжелыми плугами.
Сняли с плеч рюкзаки. Художник вынул блокнот, запечатлел в рисунке это историческое место. Так и сказал
Ивану — "Историческое". Зимник тут шел через болото в новую землю новгородскую.От ручья брели быльником, скрывавшем человека с головой. Запорошенныќми белыми лепестками отцветшей травы, выбрались на сухмень, наибольшей пригонок. Художник сказал вслух, чтобы унять смятение:
— Все вокруг одичало, изменилось, а тогда тут подчистую выкашивали, как бриќтвой все сбривалось. Сколько же добра-то недобирается… — Чего-то от досады в себе недосказал, как подумалось Ивану.
Пошли по возвышенности. Мелькнула в стороне выкошенная полянка. Чистота, благородна, ухожена. За березами, маскируясь будто танк от противќника, прятался стожок сена. Пригляделся кто-то к сочному покосу и тайќком, похоже не один уже год, окольной тропкой приходил сюда с косой и граблями. И черное пятно от костра под березой виднелось. Ночлег был в шалаше за стожком.
Проламывались наугад сквозь незрелый еще, молодой березняк, разросшиќйся на бывших покосных полосках. Заметили корявую старую березу в гусќтом ивняке, место сарая, определил художник. Подобрались к самой березе, и он воскликнул:
— Ба, сарай-то ведь тут был наш… Что-то вот навела на него… Чутье. Так и назывался: "Сарай Поляковых", каково, а?.. — И Андрей Семенович взглянул на Ивана каким-то озаренным от радости взглядом. — Память!.. Вот она в чем сила наша — память!..
В ивняке нащупали ногами гнилушки, остатки сарая… Художник опредеќлил: сюда вот выходили ворота… Старался увидеть что-то недосягаемое воображению Ивана. Перед воротами сухменная луговина с седой травой, наќзываемой белоусом, жестким, как проволока. Он свивался войлоком и не давал семенам другой травы проникнуть в землю и взойти, умерщвлял их.
В блокноте художника возник сарай слева от березы. Соломенная крыша, под князьком осиное гнездо. Ворота распахнуты, внутри сено. К стене справа от ворот приставлены гребли, косы, деревянные вилы. В порог вбита баќбка, возле нее молоток, которым только что отбивали косу. Снуют фигуры людей, закончившие свою работу дневную. Солнце в самой выси. Сбоку беќрезы костер. Над огнем, подстать жару солнца, на жердочках котелки и ведро для чая. В кипящую воду брошены горячие угли для очистки и ветки черной смородины. Все вспомнилось разом до малейших деталей. И вкус смородинового чая. Все это было как бы в березе, из нее исходило. Чеќрез нее и художнику все увиделось.
— Назовем так, — вымолвил художник, посмотрел на рисунок, потом на Ивана и задумался. Снова стал чиркать карандашом. Ветки березы, как устало опущенные вниз руки, никли к земле. Растрясенное сено на лугоќвине перед воротами сарая как бы прозрачно дымилось под зноем. Полднеќвное солнце палило нещадно. И это виделось Ивану в рисунке…
— Назоќвем так, — повторил художник. И вдруг обрадовался, — "Сон березы". — Опять задумался. — А может это сострадание ее, тоска, вызванная вот нашим появлением… Как?..
Иван сказал, сам не зная почему:
— Сострадание… — Только когда сказал, подумал: "Дедушка говорил о деревьях, что они живые, и страдают, и радуются. Значит, и помнить моќгут человека, ждать его и переживать. А потом радоваться. Но береза сарайная отвыкла от человека. И не знает еще радоваться ли ее?
— Сострадание, — высказал уже твердо художник. — Береза ловит звуки, глядит, слушает ветер, что он ей скажет, и нас вот. И ничего не улавлиќвает прежнего: ни скрипа ворот, ни звона кос, ни фырканья лошадей. Страшно ей, боится чего-то нового. Зверь привыкает к человеку, а как береза ждет человека, этого мы пока не знаем. — И спросил Ивана: — Видел, какие деревья растут около дома, и какие в лесу?.. Разные они, вот где раќзгадка…