Затылоглазие демиургынизма

Это Иван знал. Дерево, даже в лесу, если к нему изредка подходишь, отличаются от дерева, впервые увиденного. Примеченное, оно вроде приќрученного зверька, привыкает к тебе и начинает не бояться. Ждет, но и опасается все же, как все в природе опасается человека. Об этом дедуќшка говорил.

— Все во Вселенной живое!.. И все боится человека. — Иван изумился, его мысли высказаны и мысли дедушки. А художник размышлял: — Вот что нам надо крепко уразуметь: быть добром к природе! — вымолвил он уже тихо и с грустью, будто что-то совсем непосильное: — Недоброта к ней, живой, тут и наша гибель человеческая…

2

Дедушкину кедровую рощицу они нашли легко. Важно было Андрею Сеќменовичу отыскать свой сарай, его место. От него он мог выйти наугад в любой уголок Каверзина.

Кедры открылись неожиданно. Даже не сразу поверилось, что это кедры, посаженные дедушкой. Иван ждал увидеть что-то не свое, необычное, совсем не похожее на то, что растет у них в лесу. Художник и вел взглянуть его на такое необычное, загадочное. А тут сосны в гуще леса. Тайну надо разгадывать, она всегда в обычном.

— Ну вот и она… рощица, — проговорил художник без удивления, будто ее уже раньше видел.

Моховцы о кедровых лесах знали по слухам. Где-то они в Сибири. У Кориных угощали ребятишек кедровыми орешками, и они щелкали их крепкими зубами. Это было в детстве Андрея Семеновича. Потом они, ребятишки, бегали подивиться на кедры в Травниково, в бывшую помеќщичью усадьбу. И вдруг прошел слух: "У Игнатьича в Каверзине кедры растут". Поглядели, но дива не было. Вот если бы шишки висели, как на травниковских кедрах.

В овиннике у дедушки тоже росли пять молодых кедров. Они были для показу. А тут целый лесок кедровый. Тайга, руками сотворенная.

Художник подходил то к одному, то к другому деревцу. Он уловил чудо в этих деревцах, росших в его Каверзине. Но Ивану не мог его показать. Чудо видится только самим, а не показывается кем-то. Оно всегда в обычном. Обычное, когда в него пристально вглядываешься, и чувствуешь великую тайну, за разгадкой которой и открывается чудо.

Вошли вглубь рощи. Пахло разогретой смолой. Лучи солнца пробивались сквозь просветы в хвое, пестрили землю, усыпанную крупными буќрыми иголками.

За кедрами стояла стена глухого осинника. В него не хотелось вхоќдить. И художник, обернувшись к кедрам, сказал Ивану:

— Вот будущие наши леса — эта роща. — И с какой-то опаской тут же оговорился, — но это не значит, что осинник, ивняк, кустарники разные надо уничтожать. Раз они есть на нашей земле, значит, необходимы ей.

Прошли к двум старым елям, стоившим колокольней в березняке и осиќннике. Корни елок прикрывались мягким зеленоватым мхом. Художник взял за плечо Ивана, подвел вплотную к этим елям. И смутил его вопросом:

— А что же ты, Иван, не спрашиваешь, где стоял сарай дедушки?.. Игнатьевых, говорили. Вот тут, воротами на самый полдень. Солнце прямо в ворота и входило. Кому березы, а дедушке, Игнатьевым, сосны да ели любее были. Елка — это целый сказ. Берендеево что-то. Мудрость в ней, грусть и приют… Сосна — побуждение светлых и смелых мыслей. А кедќры, брат, — тут все вместе: сказка, чародейство и надежда на будущее. Мечта вроде бы бесконечная и никогда вволю не осуществимая. Все в жеќлании. И руки к ним тебя зовут, и глаза просят взглянуть.

По другой дремучей ели, стоявшей чуть в низинке, они нашли колодец. Он прикрывался тяжелыми, опущенными вниз сучками этой ели. Сруб сверх, почернел, промозг, но не сгнил. Верх колодца был завален сушќняком. Сбоку, под сушняком — нора. Какой-то зверек, а может, и не один, ходил сюда пить.

Иван спросил художника, сам не зная почему, где был сарай Жоховых? Не верилось, что у них тоже был сарай с воротами на полдень. Саша Жохов упрекал дедушку, что нагуменники оставил в Мохове и хранил в них сено и солому. Мужицкие строения, по Саше, вид новой деревни порќтили, а сено и солому, как везде, в стогах надо держать.

Андрей Семенович сказал, что у Илюхи Жохова такого сарая, как у всех других в Мохове, не было. Устроена сараюшка на столбах меж двух берез. Махнул рукой в гущу зарослей: вот. Немыслимым считалось на пустоши без сарая. Деревня заставляла всех жить по-людски. Как другие, так и ты… Не на худое, а на хорошее гляди. Жоховы ходили за водой на дедушкин, Игнатьев, колодец. Поблизости сараюшка их и стояла. Верќнее — большой шалаш.

Отринув мысли о Жоховых, Андрей Семенович сказал Ивану:

— Вот и подобрались к былой моховской жизни. Они устраивалась так, что скрашивала задором тяжелый мужицкий труд. Все свершалось на миру. Каждому хотелось быть не хуже другого. Соревновались, не зная этого развратного слова. А ныне только это слово и гудит в ушах без самого дела. — Ровно бы кого упрекая в чем, высказал: — бесхозяйственность, это и есть безнравственность душевная, торжество зла… Добро в миру блюли, его миром и приходилось отстаивать. А плохое само лезло, даже и пинков не стереглось… Тернист путь к человечеству в человеке.

Смысл последних слов художника Иван понял так: человечество в себе — это не вещь, а вроде как добросовестности, которая живет в тебе вмесќте с ладом в труде. Она и верно — не в каждом. Даже вот и у мальчишек. И откуда ей взяться, если нет ее в доме, у каждого в своем.

Пошли снова к кедрам дедушки. Художник приглядел место, раскинул леќгкие мольберт. Кроны трех кедров ярко освещались. Низ затемнялся осинќником. Художник выделил на рисунке сучок кедра. Будто вытянутая рука с растопыренными пальцами останавливал осину: погоди, попридержись, не твое тут место. Сучок этот сам по себе не бросался в глаза. Иван его заметил только после взгляда на рисунок. Пришла мысль, что кедр власќтелин в силу своего благородства в этом осиновом и березовом царстве. Кедры посажены человеком с особым смыслом, и лесной мир обязан их приќнять и сжиться с ними.

Мешали слепни, пауты, жалили сквозь рубашку, застревали в волосах, выбивавшихся из-под кепок. Запах красок их не больно отпугивал.

— Это для памяти, — сказал художник о рисунке, — зарисовка для больќшой картины. Она уже рождается, осознается. В двух мирах мы живем — в прошлом и будущем. Все в них.

Засветло они успели соорудить шалашик. Перед входом в него разложили костер, подбросив в него еловых веток для дыма. Лепились тучей комары, сменившие дневных паутов и слепней. Дым отгонял их, но отдельные особи проникали вглубь палаши и писком напоминали о себе.

Над огнем повесили котелки с водой из дедушкиного колодца. Когда вода закипела в них, Андрей Семенович бросил в каждый котелок по большому березовому углю. Угли закипели, вобрав в себя накипь, вода стала чистой, прозрачной. Сварили кашу, заварили смородиновый чай.

Уют шалаша при костре располагал к разговору, к воспоминаниям. Комаќрики все же зудели, и они отмахивались от них можжевеловыми ветками, запах которых им не очень нравился.

Ивану не терпелось спросить Андрея Семеновича о Кузьме Польяичкине, о котором в разговорах с дедушкой в сарайчике-мастерской старики вспоминали с каким-то особым чувством улыбчивой доброты. Днем они отыскали березу, росшую возле сарая Кузьмы Польяичкина. Это и поќбудило Ивана к расспросу о нем.