Затылоглазие демиургынизма

— А что, больно жадными были Польяичкины, — спросил Иван.

— Жадными не назовешь… Даже и не скуповатые, а бережливые. Особеќнно Кузьма. Расчетливый, свое берег, а до чужого не дотрагивался, — отќветил художник. — Одним словом, честные крестьяне, заботливые о своем завтрашнем дне. В крестьянстве нельзя без этого. Кузьма своей бережлиќвой скупостью как бы берег свое рукотворное добро. Брошенное вот поќдбирал. Чье бы оно не было, а не должно пропадать…

Андрей Семенович задумался, помолчал. И самому было интересно вспомнить то время. Разговоров шутливых о Польячкиных много ходило. Да и кого в своем миру молва шутливостью обходила… А с прозвищем Кузьмы так вышло: по утру в сенокос пришла тетка Зинуха, жена Кузьмы, на пустошь, сюда вот в Каверзино. Принесла снеди из дому. Когда в полдень сели обедать, Кузьма взял вареное яйцо, поглядел, подумал, спросил: "Все что ли, матка, яйцо-то крошить в квас. Или польяичка оставить?.. Зинуха ответила: "Кроши коли все, намаялись поди, так и не грех… Кузьма яйцо располовинил, увидел два желтка. "Больно нынче, большое попалось, одно, вишь, за два". Зинуха знает, что батьку тут не переспоришь: "Ну, гляди, — говорит, — оставь коли польяичка". Но тут стаќрший сын голос поднял: "Да что, тятя, не с колесо же оно". Дочери молќча прыснули в платки, это Кузьму осердило. Но тут мать решила сыну потрафить: "И верно, батько, кроши коли все, курицы-то нынче хорошо несутся". Тут Кузьма басом заговорил: " Мать транжирка и детки по ней…" Помолчал, подумал: "Богаты больно, а мне в город с чем будет ехать, с пустом?.. Костюмчик умник твой просит. И вертихвостки загляќдывают в батькин карман"…

Польяичка осталось. Спрятала его Зинуха в угол корзины до ужина, скатертью прикрыла. Легли отдохнуть. Кто на воле, кто в сарае, пряќчась от зноя. На князьке ворона сидела и все видела. Долго не думая, слетела, улучив момент, и польичка как не бывало. Кузьма на Зинуху: "Не уберегла, плинда, все не руками делается". А та на него: "Ворона-то проворная. Над тобой, больно жадным и подшутила. За скупость даже Господь Бог ангелов своих наказывает…" Зинуха была бесхитростной. Вечером шли бабы с пустоши домой за снедью, она все и рассказала, как ее Кузьма яйцо делил. Тут же вся пустошь и все Мохово знало, веселилось, рассказывая об этом. С тех пор и пошло: Кузьма Польяичкин, да Кузьма Польяичкин. В святки не обходилось без того, чтобы ряженые не представили Кузьму, как он пол-яичка в квас крошил, и как ворона подхватила другую половину. Тогда все пионеры боролись с пережитками "предков".

Ивану жаль стало Кузьму Польяичкина. Смеяться не хотелось. Да и Андрей Семенович не смеялся. Назвал его сметливым и проворным мужиком. Да и один что ли он по половине яичка в то время в квас крошил. Сами себя как бы и высмеивали. А Кузьма честно жил, в купаных вот не ходил, как те же Жоховы, никто его в воду с Шадровика не сталкивал в нашу реку Шелекшу.

3

В шалаше они провели три дня. Исходили всю пустошь вдоль и поперек. Нашли и признаки деревеньки Каверзино, заросшие борозды пашни, бугры, ямины. Может, это и были следы поисков татаровых кладов.

Ивану представились разное картины — веселые и грустные. Моховец жил каждый по себе и не походил один на другого. Со своим проворством и со своей бестолковостью. Забота была о хлебе, о своей полоске, о скотине. Так и шло — одно себе, другое скотине, без которой не жить. Без нее не только голодно, но и пусто в доме и на душе. О душе и была — забота, о покое, чтобы он был в доме.

Когда источенные комарами и мошками, искусанные паутами и слепняќми (художник удивлялся, неужели и раньше так жалили их) вернулись в Мохово, Иван почувствовал себя другим человеком. Теперь он знал, чеќго жалели старики. Потерян мир, который их единил друг с другом, со всем, что вокруг, с природой, даже другими народами, с самим небом. Жили в нужде, тоже в каком-то притеснении, но не отнималась внутреќнняя свобода души. Это все было дороже нынешнего "достатка" — денег, которые тут же уходят на водку. Да и достаток ли это, когда тебе чеќго-то выдают и не тобой заработанного. Вроде подачки выклянченной своего же, у тебя отобранного. О чем бы не подумал, все загадки.

И возникал безответный вопрос: "Как же так получилось, что куда-то отошла от них их планида мирская". О "планиде" молвил как-то Старик Соколов Яков Филиппович. В Ивана как-то по-своему, в своем уже осмыслении и входили его слова, порождали свои мысли.

Иван представил дедушку каким он был, когда Каверзило звенело коќсами, голосами людскими, вольным ржанием сытых лошадей, стуком тележных колес. По вечерам в тумане дымились костры, от которых шли запахи немудреной деревенской еды?.. Сведущим дедушка был тогда и могучим. В ладу со всей природой — лесом, полем, лугом, рекой, ручейком малым — со всем миром, каждым кустиком земным. И никто ему в своем узнавании и видении чуда не мешал — чудо это было во всем. Этот мир как бы повелел дедушке и кедровую рощицу посадить на своей пустошной полоске. И многое он бы еще сделал. Но отняли у него волю. И нет уже у него своего счастья сотворения по велению небес, вселенского мира. Он в путах темных сил и вместе со Стариком Соколовым Яковом Филипповичем разрывает их, как может, чтобы возродиться в свободе и воле в свое время.

Первой их встретила мать. Выбежала из телятника навстречу:

— Ой пропавшие. В такую-то глушь забрели и нет и нет вас. Где же вы там жили-то, ведь ни сараев, ни сена.

Дедушка приехал с покосов под вечер, Иван подбежал к нему вроде как соучастник его дела. Пришел Андрей Семенович. В сарайчике-мастерской дедушка снял с полки выпиленные круги от отводов различных деревьев, разложил на верстаке. Желтая, белая, оранжевая древесина и всяких друќгих оттенков. Сказал:

— Вот какое богатство в нашем Каверзине было и есть, гляди узнавай пользу, сотворяй чудо свое из этого чуда. Молодым теперь заново к этому дорогу торить. Красота неописуемая, целый кладезь нераспознанного. И это все наша жизнь, а в ней дело твое. А мы и узнавать его не хотим. С высока смотрим на это все обыденное и простое, чего думается много… А понять разумом, с благодарностью принять это дарованное нам небом, не хотим, лень разума ополонила нас, всех и каждого по отдельности.

О художнике, Андрее Семеновиче, Иван подумал тогда: "Видел в разных краях всего и всякого больше чем дедушка. Но может рассказать только о том, что видел, а дедушка и о том, что пережил, что сам сдеќлал, и что хотел сделать. Это все ему дано не увидением разного, а тем миром божественным, небесами, под которыми он живет. Мир дедушки бога-че, нутрянее, чем у других. Ему, как и Старику Соколову Якову Филипповичу неузреваемыми силами и подсказывалось, как сохраниться в этой жизни для будущего мира, который настанет, должен настать, по изжитии нелада. Это все вроде как неосознанно входило в Ивана своим рассудком.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В пору кукурузной компании в колхоз зачастило высокое начальство, самое представительное. Дедушка досадовал, но винил только себя: переусердствовал с "королевой", вроде бы хотел поверить и доказать что у них она тоже может прижиться. Не круглые же дураки, не во вред делу, утверќждают, что она у них может прижиться. И подмывало "фокус" показать. С

кем такого не бывает. Вроде бы для себя делал, себя убедить хотел, но вот дедушкин "успех" до самой Москвы докатился. И никто не хотел понять, что это случай, который может больше и не повториться. Это его и огорчаќло до стыда: невольно в обман ввел доверчивых людей и завороженное каќкой-то слепой верой в эту "королеву" начальство. Но было и сомнение: а впрямь ли поверили ему те, кто это все продвигает. И без самой своей веры используют, делают "агитатором". Сметливый-то в душе и смеется над ним, таким агитатором, но продолжает его хвалить.

Длился сенокос и начиналась жатва. По прежним порядкам травы пора бы уже скосить. Они сбросили цвет и чернели на корню. Но ныне косили "до белых мух". И назывался это не сенокос, а по-научному — заготовка кормов. Вроде угледобычи, или другого чего, рубки дров, например.

В такую вот пору к дому Кориных и подъехали две машины, большие, чеќрные, каких в нашем районе не было.

Дедушка поправлял косы все на той же галдерее сарайчика-мастерской. Ровно по навету, все наезжавшие к нему начальственные лица, заставаќли его за клепкой кос во время сенокоса и жатвы. Миша Качагарин и Федор Пашин не успевали ладить косы для всех. Да и не так это у них поќлучалось. Косцов с городскими гостями в Мохове набиралось много. И ниќкому дедушка не мог отказать.

Пришла Федосья Жохова, взмолилась, держа в руках косу: "Насади, Игнатьич, по-своему… Не косьба, а мучение. Какой-то смельчак "пробрал" в областной газете Сашу-Прокурора, ныне начальника ОРСа, что мать его от работы в колхозе отлынивает, сыном, прикрываясь. И Федосье по велению сына пришлось выйти на косьбу ярового в поле. Она сослалась было на бабушку Анисью, что та тоже не ходит на колхозные работы. Но парторг колхоза Старик Соколов Яков Филиппович сказал Федосье, что у Анисьи трудодней впятеро больше, чем у самого прилежного колхозника. За нее гости городские косят, а она их кормит.

Погода не потрафляла полевым работам и сенокосу. То дождь, то на миг солнце — сущий сеногной. Поэтому дедушка выбрал часок и взялся за косы Федосьи Жоховой. Тут гости и подкатили на черных машинах. Из первой машины вышел Сухов, из второй молодой человек. Сухов хотел было представить дедушке молодого человека, но тот сам отрекомендовался:

— Шолин Виталий Алексеевич, — и вроде как припугнул дедушку, а моќжет просто прихвастнул, — Из Москвы. — Пожал руку дедушке, бросил короткий взгляд на косы и грабли, приставленные к стенке, шутливо высказал: — Текущий ремонт индивидуальной техники. Понятно, в непоќгоду и она выручает…