Завеса

Наверно, есть и таких тридцать шесть темных гениев преисподней, один из которых – Берг.

Господи, не может ум Цигеля, (вот он уже подумал о себе в третьем лице), трижды шпиона, переварить такое.

Все ужасные подозрения, посещавшие Цигеля во сне, а порой и наяву, оказались правдой. О какой Торе может идти речь, если он явственно увидел, пусть и мельком, на экране какие-то прямоугольники разной величины.

– Слушай, – слабым голосом человека, которого явно накормили нейролептиками, сказал Цигель, – кто ты такой? Что это за прямоугольники на экране?

– А это? Я так отдыхаю. Сам с собой играю в «морской бой». Ты же знаешь эту игру.

– Как же это совместить? Ты, глубоко верующий, фундаменталист, лгал мне все время?

– Успокойся. Я вовсе не обязан кому-либо открывать мои личные тайны. Да, именно я, глубоко верующий, знаю, как Святой, благословенно имя Его, хранит Свои тайны.

– Скажи прямо, – дрожащим голосом промямлил Цигель, – ты работаешь на оборонную промышленность страны?

– Точно так же, как ты, потому я тебе и открываю этот секрет.

И Цигель снова отключился. Теперь Берг тормошил его изо всех сил, обливал водой, бил по щекам.

Очнувшись, выползая из глубокой тьмы обморока, Цигель с абсолютным безразличием отметил, что поодаль стоит его жена Дина, бабка, жена Берга Малка.

– Что с тобой? – сказала Дина. – Ты потерял сознание. На тебе лица нет. Сможешь вести машину?

На обратном пути Цигель медленно приходил в себя.

– Что случилось? – с тревогой в голосе спросила Дина.

– Этот человек, – сказал Цигель, – дьявол.

Россия. Накануне переворота: 1991

ОРМАН

Не на круги своя

Орман вышел на первую вечернюю прогулку после войны в Персидском заливе. Солнце за спиной клонилось к закату в пятом часу после полудня. Гулять в сумерках было невозможно в дни обстрелов, ибо они начинались с наступлением ночи. Теперь же Орман возвращался на привычные круги своих вечерних прогулок.

Гряда синих облаков светилась в багрянце неба над морем. Ранняя звезда уже мерцала во всю силу. Ветер дальних странствий приносил запах близкого моря. Узкая, галлюцинирующая полоса этой, ставшей ему воистину родной земли, казалась подобной пьедесталу феериям моря и неба – на западе, и феериям пустыни – на востоке. Два этих феномена с лихвой перехлестывали эту землю, мифологизировали ее, высвечивали, возносили к Богу.

Ряды окон громадных зданий светились давно забытым уютом.

Сумерки полны были свежести, и холодящая печаль жизни очищала дыхание, делала шаг легким, а душа раскрывалась, как роза Иерихона, предчувствовавшая благодать назревающего дождя и впитывающая этот ставший родовым горизонт.

Делегация израильских ученых отправлялась почти на месяц в поездку по России и Украине. Уже намечен был маршрут: Москва – Киев – Одесса – Ленинград – Москва.

В душе Ормана таился страх перед поездкой.

Но, как сказал Феллини: здесь, на своей земле, я могу себе даже позволить испытывать страх, но за границей, в сердце неизведанного мира, это опасно.

Внезапно в четыре стены твоего дома врывается «список кораблей», хоть и прочтенных, по Мандельштаму, «до середины», но расширяющий миг твоего комнатного существования до размаха Средиземного моря, видимого за окном.

Четырнадцать лет назад, покидая Совдепию, Орман дал себе зарок, что нога его не ступит на эту землю. Времена меняются.

Улетал, испытывая внутренний страх более, чем при сиренах войны в Персидском заливе. В аэропорту сдавали нервы. Но взлет и полет оказался легким, а с приземлением в забытом углу бывшей молодости, возникла не просто легкость, а бесстыдная легкость существования.

Приземлились в аэропорту Шереметьево ночью, с семнадцатого на восемнадцатое июля. В залах полутьма: экономия электричества. Вкатывают платформу, на которой навален багаж. Все набрасываются скопом, расшвыривают коробки и чемоданы в поисках своих вещей. У группы хасидов разбили несколько бутылок с кошерным вином. Знакомый пасхальный запах растекается в неподобающем месте. Израильтяне явно испуганы. Орман их успокаивает. Наконец появляется присланный за делегацией автобус. Какой-то пьяница просит подвезти. Где-то по дороге водитель его выпускает, и тут же обнаруживается пропажа.

– Спер, сука, – не успокаивается водитель.

Автобус заказной, большой, пустой, едет по полуночной Москве, через весь Ленинский проспект – к гостинице «Салют».

Просыпается Орман в ватной тишине номера с обветшавшей мебелью и неприятным запахом из туалета, от слабых звуков позывных радиостанции «Маяк». Давно забытые гладко обтекаемые голоса дикторов, утягивающие слушателя в дремоту, как в некую шахту, как бы между делом, рассказывают о гибели тридцати двух шахтеров, заваленных в ночную вахту. Затягивающиеся паузы несут угрозу и единственную надежду: только бы не было войны.

После завтрака Орман спускается в вестибюль. Смотрит, как два заслона милиционеров и «критиков в штатском» с пристрастием изучает пропуска входящих.

Киоскерша вместо «Литературной газеты» предлагает газету «Завтра» под редакцией Проханова.

Газета от 14 июля 1991 года.

Стихотворение Валентина Сорокина «Расстрел в Екатеринбурге».

Вот и приехали.Бил в лицо императора жуткий еврей,Из тяжелого бил по глазам револьвера.Мать кричала, всходила багровая эра,Пули прыгали, раня людей и зверей.И наследник в подвале кровавил полы,В полночь с сестрами плыл в преисподню мирскую.Троцкий реял в Москве, по трибунам тоскуя.Бриллианты на мертвых сверкали из мглы.За вагонами золота и серебраТоропились юровские и микояны,Кровью дедов до одури сыты и пьяны,Не сулящие правнукам нашим добра.И недаром среди ритуальных крамолЕсть крамола-молва, слышать это не внове:«Чревожадному богу, жрецу ИеговеКровь младенца отправлена прямо на стол!»О, Россия, тебя замордует садистС бороденкой грязнее исшарканной швабры,Нас он держит сегодня, схвативши за жабры, —В звездах слышится плач, в поле кружится лист.Царь с проклеванной красною дыркой во лбуЧерез время бредет… Каменеет царица…Вон собаки конвойных… Меж ними струитсяТрасса крови —Свердлов захлебнулся в гробу.Пропадает народ, как под зноем трава,как солома течет, пепелится, как вата,Если здесь революция не виновата,Значит, каждая пуля повсюду права.Потому и от Смольного до Колымы,Изымая, дробя кимберлитовы руды,В мерзлых ямах седей, чем алмазные грудыМы лежим, укокошены бандою, мы!

Орман переводит стишок на иврит коллегам. Антисемитский запашок сливается с сортирным.

Как-никак – документ времени.

Литература в шоке и растерянности, хотя, казалось, весь век только и ждала этих мгновений поворота судьбы.

Вечером, собравшись в комнате Ормана, смотрят телевизор. Революция визуальных открытий: на телевизионном экране тускло проходят снятые московским оператором для программы «Взгляд» гиблые ущелья Гулага, урановый рудник, осыпающаяся от ветхости вышка, рельс, повисший в этой ирреальности. Бывший зэк, оставшийся в живых, жестом хозяина мертвых полей ударяет в рельс, приглашая к круглому столу, за которым сидят жертвы и палачи. И все они выглядят как очнувшиеся от долгой и страшной мистерии, моргают глазами перед вопросами, на которые никогда уже не будет ответа. Беспамятство – орудие времени. Беспамятство, как дух Сатаны, витает над бездной России, обозначенной уже с трудом расшифровываемым кодом – ГУЛаг – Государственное управление лагерей. Лечит ли время? Не подобно ли оно наркозу, вводящему на время в беспамятство, чтобы вернувшаяся боль была еще сильней?

Что это было? Слепая вера? Жажда превратить желаемое в действительное? Массовый психоз? Освобождение низменных инстинктов, жажды убийства – под покровом высоких идеалов? Явление экзистенциального страха, который в крайней своей форме оборачивается смесью подобострастия, славословия и предательства?

Странные круги описывает история: «народники» – врачи, учителя, инженеры на заре века шли в народ спасать его от религиозного мракобесия. Теперь они опять идут спасать народ, но – священнослужителями: быть может, потому, что вчерашнее тотальное ханжество сменила тотальная ненависть, вчерашнюю фальшивую проповедь можно заменить сегодняшней искренней исповедью.