Завеса

И все же после очередного дождя сквозь мертвые запахи увядания и гниения пробивалась арбузная свежесть жизни.

Внушали странную надежду встречи с еврейскими общинами, которые, как грибы, возникли по всем этим городам, – с учеными, писателями и местной интеллигенцией.

В Питере, где почему-то антисемитский дух был особенно силен, рассказывали шепотом, что вроде бы финны готовят чуть ли не флотилию барж на случай погрома: спасать евреев.

Странное ощущение какой-то тревожной неустойчивости витало над всей не узнаваемой Орманом страной. Шепотки, слухи, прямые угрозы погромов гнали евреев на встречи с делегацией. Чувствовалось, назревает огромный вал еврейского исхода, сравнимый, быть может, лишь с бегством евреев в начале века в Америку.

Ночью возвращались поездом «Красная стрела» в Москву. Проводник собирал из урн выброшенные израильтянами пластмассовые тарелки.

Уснуть в поезде невозможно, и Орман записывал строки в дневник:

Решили вы вернуться, сир,В дни клоунского мракобесия,Возьмите-ка для равновесияХотя бы легкий балансир.И не Моисеево величиеМы в легком шоке осязали,Когда вожди косноязычиемОсновы мира потрясали.И не достойны даже мщенияКозявок пустотелых туши,Что в этих скудных помещенияхВ ночах пытали наши души,Чтоб обнаружил те же знаки яВсе той же скудости упорной,С трудом дыша у ИсаакияСтолетним запахом уборной.

Симпозиум

В Москве стояла ужасная жара. Плавился асфальт. Зашли в продуктовый магазин на углу Волхонки. Никаких напитков кроме крем-соды в нем не наблюдалось. На просьбу дать открывалку продавщицы посмотрели на Ормана, как на явно чумного. Пришлось отбивать крышки бутылок об стенку на выходе из магазина.

Вдоль Арбата тянулся пованивающий ручеек из канализации. Лотки были сплошь забиты матрешками: большой Горбачев, из которого извлекают Брежнева, Хрущева, Сталина и совсем куцего Ленина. Уйма карикатур, персонажи которых все те же Иоська-убивец с нафабренными усами, Ленин – этакий усатый жучок-паралитик с улыбочкой азиата-дебила.

Девочка играет на скрипке, собачка стоит на задних лапках, а у ног ее футляр от скрипки. Картинка в стиле Пикассо.

На углу Арбата, у бывшего ресторана «Прага», какой-то беззубый, с собачьей кожей алкоголика, обтягивающей кости лица, читает, вероятно, им же сочиненные стихи, опять же – про Горбачева и жену его Раису. Пожалуй, это и не стихи, а сплошные ругательства.

Ничего не поделаешь – свобода.

Встречаясь после стольких лет с бывшими знакомыми, Орман явно выглядит загадкой, как все, возникающие из-за кордона. Улыбается, еще более углубляя эту загадочность.

Когда ему это сказали во второй или третий раз, он вдруг подумал о том, что тот, кто прикоснулся к идее вечного освобождения, никогда ее не откроет тем, кто еще не выпростался из оболочек рабства, ибо само прикосновение к свободе, отделяет от низменного, рабского, суетно-потного мира этих людей. Они могут назвать это высшим эгоизмом, святой жестокостью. По сути же, это – иное, ибо если ты «там», то ты не «здесь». И это – абсолютно однозначно.

Тема симпозиума «Семиосфера, биология и власть», казалось, все еще заставляла сидящих в зале то и дело оглядываться, вызывая в памяти Ормана время до его отъезда в Израиль, когда нередко в ресторане или за дружеским столом раздавался чей-то голос: «Вас подслушивают». Причем никогда нельзя было засечь говорящего, ибо лица всех были непроницаемы.

Орман со своими разработками теории единого духовного поля вызывал большой интерес на симпозиуме, который тем и потрясал Ормана, что происходил в том же окружении, которое раньше просто не допустило бы обсуждения таких тем.

И все же нельзя было отделаться от ощущения, что в эти пространства ворвался воздух свободы, гуляющий в текстах зачитываемых докладов, авторы которых, выговаривая текст, словно светились удивляющей их самих смелостью, рискованностью и раскованностью.

Ормана особенно заинтересовал доклад о философии, психологии и математике в соединении с теоретической биологией. Докладчик брал один ген, прослеживая устойчивое распределение его разных состояний в свободно скрещиваемой популяции. Более всего потрясало, что еще в семидесятых годах застоя и депрессии, когда Орман покинул «империю зла», молодые ученые, находясь под бдительным оком КГБ, вели семинары по математическим моделям популяционной биологии, физиологии, генетики. Ученые «в штатском» были весьма чувствительны к этим «псевдонаучным» взглядам, которые позорили советскую науку, но что-то уже пошло трещинами в монолите сверхдержавы, и без разбора уже не сажали.

Самое удивительное, что тема «Биология и лингвистика» не давала покоя и Орману, ибо, по признанию докладчика, притягивала к себе авантюристов и шарлатанов от науки. Их надо было отсечь, чем и занимались коллеги докладчика, доведя кружок до пятнадцати человек и сузив круг обсуждения до единственной темы – «Биоцентризм и жизнь, как феномен».

Орман воспринимался здесь, как иностранец, и это давало ему дополнительное преимущество в свободе развиваемой темы.

Свой доклад он назвал:

«Язык, судьба и возрождение нации —

как один из фундаментальных феноменов

единого духовного поля».

Недостаток Бытия

«Условность, устанавливаемая между философом, писателем и читателем в понимании иллюзии, воспринимается более, чем реальность. Вся современная литература – это литература снов, ибо реальность слишком скучна, примитивна, и быстро приедается. Сон это отдушина, оберегающая жизнь от самоуничтожения. Через иллюзию читатель понимает глубже истинное положение вещей. Сфера знаков, – семиосфера – по своему пространству и сущности равна сфере культуры.

Забытый, казалось бы, древнееврейский язык – иврит, так быстро обрел семиосферу, ибо развалины или брезжащий в своем реальном отсутствии облик Храма – таили под собой всю знаковую мощь не погребенной, а как бы оттесненной, но оттиснутой знаками на пергаменте, а затем на бумаге, культуры. Специалистам по знаковым языкам исчезнувших и вновь открываемых цивилизаций, подобно археологам, не требовалось особых усилий. Острова, лакуны, пятна на воде говорили о сохранившейся Атлантиде, тем более – своды книг – Тора, Талмуд – благодаря заброшенности сохранившиеся в подвалах других народов. Знаковая эта сфера казалась музеем, а, по сути, была живым явлением, лабораторией природы и мифа, как и земля Израиля, где история воистину сливается с географией. И эта подвижная знаковая система воспринимается во всем просвещенном мире, не просто как место – а как Святая земля.

В зазоры существующего рядом с нами Ничто, безуспешно пытается проникнуть Бытие в мышлении особенно дотошных умов человеческих. И кажется уму, что вот, он коснулся некой целостности и полноты, соединяющей Бытие и Ничто, и опять это – иллюзия. Но, только двигаясь от иллюзии к иллюзии, мир достиг того, чего достиг, а впереди – все также в неодолимом отдалении – нескончаемо отрицаемый, проклинаемый, высмеиваемый, топтаный и паленый текст «В начале Бог создал небо и землю».

Там, на земле Обетованной, становится понятным, как этническая сторона знаковой системы смыкается с лингвистикой и историей культуры.

Там, на земле Обетованной, я ощутил, что слово не только пригвождает собой присутствие вещи или со-бытия, ибо это «со» к слову «Бытие», говорит о бытии, переживаемом вместе с другими, Слово не только обозначает, но и хранит присутствие вещи или события.

Четырнадцать лет назад, покинув эту землю, на которую я в эти дни ступил снова, я понял, чего мне и, вообще нам, здесь не хватало.

Недостаток Бытия.

Оказывается, это не выдумка. Недостаток этот обнаруживается, быть может, всего на миг, но присутствие этого недостатка уже обозначено.