Завещание мужества

После войны

29 мая

Когда мы узнали о конце, каждый больше всего боялся умереть. Жизнь после войны солдаты берегут сильнее.

По Словакии уже несколько дней на Шаморин и дальше идут обозы — солдаты едут в Россию. На телегах красные флаги. Бойцы повеселели. Они раздают детям, разбрасывают пачками кроны…

* * *

Сейчас очень многие хотят демобилизоваться — находят какие-то старые болезни, ездят на рентген, стонут и кряхтят. А еще всего две недели назад они были бодрыми и подтянутыми офицерами. Все это не страшно. Пусть хитрят — они победили.

* * *

Опять снилась Москва.

1946–1952 гг. Стихи Главы из поэмы «Дальний гарнизон» Из записных книжек

А я спешу.

Мне нужно до рассвета

поспеть на стройку.

Я там очень нужен.

Быть нужным — это счастье.

В путь, друзья!

С. Гудзенко

Послесловие 1946 года

Опять в дороге провожаю год. Опять осенний ветер крут и резок. Он раздувает наши гимнастерки, плащи и пиджаки, как паруса. И кажется, вот-вот мы улетим под небеса… Но держит нас земля — не разлучиться с ней, жесткой и колючей. Не расстаться с ней, ласковой и верной, никогда! И мы идем к строительной площадке. Здесь будет город. Говорят об этом нам крутобоких бревен штабеля, кирпич, сухая пыль цемента да балки двутавровые. Сюда их день и ночь завозят. Очень скоро придут строители и жизнь вдохнут в железо и кирпич. Да, очень скоро мы будем снова принимать воронки от тонных бомб за котлованы. Снова противотанковые рвы считать системой орошения. Завалы в лесах совсем не будем замечать. Ну, а пока, в году сорок шестом, стоим мы на строительной площадке: немецкий танк в песке оставил трак, как будто бы змея меняла кожу и, тягачом прикинувшись, ушла, не пушку выставив, а кран подъемный. Лежат в песке узлы тяжелой стали, изорванной и ржавой, и молчат, молчат о том, что повториться может. Привала нет! А есть опять работа, опять забота о тепле и свете, опять пехота плотничает, строит; опять саперы новые дороги прокладывают по лесам и топям. Опять шоферы, чертыхаясь, возят дубы и сосны в три охвата. Снова мы ездим на попутных и живем в бараках и домах на поле боя (на бывшем поле боя). Не забудь, как первую любовь не забываешь, профессию, с которой начинали мы нашу жизнь. Ее зовут: военной. И если вновь… Сам понимаешь. Если опять, как в сорок первом… На заре уйдем в поход, уйдем в последний бой, чтоб пехотинцы занимались мирным строительством домов, чтобы шоферы возили не снаряды, а бидоны с прохладным молоком для детсадов, где будут наши внуки. Мы для них войну опишем просто и правдиво — им не придется больше воевать! …Опять в дороге провожаю год. Осенний ветер мне лицо изрезал, осенний ливень до костей промыл. А я спешу. Мне нужно до рассвета поспеть на стройку. Я там очень нужен. Быть нужным — это счастье. В путь, друзья!

1946

«Мы не от старости умрем…»

Мы не от старости умрем — от старых ран умрем. Так разливай по кружкам ром, трофейный рыжий ром. В нем горечь, хмель и аромат заморской стороны. Его принес сюда солдат, вернувшийся с войны. Он видел столько городов! Старинных городов. Он рассказать о них готов. И даже спеть готов. Так почему же он молчит? Четвертый час молчит. То пальцем по столу стучит, то сапогом стучит. А у него желанье есть. Оно понятно вам? Он хочет знать, что было здесь, когда мы были там…

1946

Добрый дождь

Дождь засуху трясет, аж пыльный шлях дымится. Как из пчелиных сот, вода в поля стремится. Старухи крестятся, дождю подставив лица. Кто с ливнем встретится, тот сразу прослезится. На зависть петухам, дождь запевает звонко. Пройдет по лопухам — слышны удары гонга. В реке завертится — идет кругами пена. Кто с ливнем встретится, полюбит непременно. Дождем промыт дубняк, стволы дубов набрякли. На гололобых пнях слезой застыли капли. Дождем размыта гать, камней чернеют туши. Я склонен полагать: дожди имеют души. Есть добрая душа, есть хмурая и злая. Тогда, дубы круша, дождь ходит, завывая. А эту добрую узнал по лентам ярким. Дождь ходит с торбою и раздает подарки: кому водицы жбан, кому грибы на ужин. Как будто в барабан, дождь бьет в тугие лужи. — Нет больше за-су-хи! — орет он в полумраке. Цепляясь за суки, за пни и за коряги, бредет лесами дождь, туда, за перевалы. Спроси: — Куда идешь? — махнет рукой устало. Еще немало дел в полях у работяги. Он вымок. Он вспотел. Он воду пьет из фляги!

Закарпатье, 1946-1947

Год рождения

Я родился даже не в двадцатом. Только по стихам да по плакатам знаю, как заваривалась жизнь. Знаю по словам киноэкранов, знаю по рассказам ветеранов первые шаги в социализм. Нет, не довелось мне с эскадроном по лесным, по горным, по гудронным, по степным дорогам кочевать. …Я родился даже не в двадцатом, и в гражданскую одним солдатом меньше полагается считать. Но зато, когда в сорок четвертом стреляным, прострелянным и гордым вышел полк на горный перевал, немцы, побратавшиеся с чертом, сразу позавидовали мертвым, ну, а я забыл, что горевал о своем рожденье с опозданьем, что не смог в семнадцатом году рухнуть ночью на гудящем льду, выполнив особое заданье. Полк идет. Костер у каждой тропки озаряет пропасти и лес. Огонек мигающий и робкий заревел и вырос до небес — это осветили закарпатцы в каменных ущелиях проход. …Был тогда сорок четвертый год. До конца еще полгода драться. Но на миг мы ощутили все мир в его невиданной красе. В Рахове шумела детвора, в Хусте пели песни до утра, в Мукачеве заседала власть — в этот миг свобода родилась, как у нас в семнадцатом году! Полк уже по Венгрии идет. И готов я на дунайском льду рухнуть ночью, выполнив заданье. И мой сын, услышав обо мне, погрустит в тревожной тишине, что родился тоже с опозданьем.

1947

Закарпатье

Я не знал, что за горным кряжем есть такая страна, где слышна и русская песня, и украинская слышна. Не читал я об этом в книгах, а по карте не разберешь: то ли песни шумят в долине, то ли реки шумят, то ли рожь? Я по улице Льва Толстого на рассвете вошел в городок. В каждом домике закарпатцы знали Пушкина назубок. Углекопы и лесорубы выходили навстречу мне и расспрашивали о нашей победительнице-стране. Я гордился моей державой, и меня любовь провела от села на чешской границе аж до раховского села. Виноградари и землеробы угощали терпким вином. Я рассказывал. И вставали сталинградские рубежи. — Расскажи нам о Ленинграде и о Ленине расскажи! Я рассказывал. И вздымался, прорывая узлы блокад, город — родина революций, гордость Родины — Ленинград. И спокойно смотрели на запад закарпатские мужики, ощущая пожатье крепкой и всегда справедливой руки. …Я по просеке вышел в поле, и казалось — на тысячу верст озаряет страну сиянье негасимых кремлевских звезд.

1947

Баллада о трактористе

Он пришел из черноземных мест рядовым полтавской МТС. У Миколы линия своя: ездить в отдаленные края. …Вот он выезжает со двора — перед ним пологая гора, переполосована земля на единоличные поля. Тесно на бедняцкой полосе: полгектара вспашешь — и уже лебеда висит на колесе, разворачивайся на меже. Никогда не видел он межи, только фронтовые рубежи. Первый раз он пашет — не поет, «подкулачником» себя зовет. Надоело! Крикнул за кустом: — Я вспашу, поделите потом! И пошел — да через весь массив. Ахнули, увидев, мужики. До чего же горный склон красив! До чего просторы широки! И село задумалось всерьез. …Я потом слыхал от старика, что организован там колхоз имени Миколы Чумака.

1947–1948

Дорога в Карпатах

Хлеб и соль я поберег — далека дорога. Нужно вдоль и поперек этот край пройти. Я не пожалею ног — стран таких немного. Можно десять пар сапог износить в пути. Виноградная лоз'a оплетает села. Как безумная слеза — мутное вино. Широко раскрыв глаза, пыльный и веселый, через реки и леса я иду давно. Я иду по склону гор — будто поднят полог: не видал я до сих пор скал таких и трав. Начинает разговор спутник мой — геолог. Затеваем жаркий спор, в споре каждый прав. Он показывает мне голубую глину. Я о мачтовой сосне говорю ему. В предвечерней тишине, выйдя на равнину, я увидел, как во сне, горный кряж в дыму. Переходят речку вброд пастухи и козы. Лесоруб домой идет, лесоруб спешит. Оплетают небосвод бронзовые лозы. После песен и забот Закарпатье спит. Только я один не сплю — путь держу на Севлюш. До чего же я люблю по ночам брести! До чего же я люблю под ногами землю! А над головой люблю звездные пути!

1947–1948

«Я в гарнизонном клубе за Карпатами…»

Я в гарнизонном клубе за Карпатами читал об отступлении, читал о том, как над убитыми солдатами не ангел смерти, а комбат рыдал. И слушали меня, как только слушают друг друга люди взвода одного. И я почувствовал, как между душами сверкнула искра слова моего. У каждого поэта есть провинция. Она ему ошибки и грехи, все мелкие обиды и провинности прощает за правдивые стихи. И у меня есть тоже неизменная, на карту не внесенная, одна, суровая моя и откровенная, далекая провинция — Война…

1947

«Чтоб увидеть прошлое яснее…»

Чтоб увидеть прошлое яснее — в чуме закоптелом наяву, — за пять тысяч с гаком, к Енисею, потянуло юношу в Туву. Он любил непаханую сушу, воду, не подвластную мостам, и влекло восторженную душу вечно к новорожденным местам. Работяги те же, хлопцы те же, с кем уже ходил он на войну, на Карпатах запахали межи и в Туве подняли целину. Юношу в обкоме обласкали: дело дали, лекцию прочли, спутников надежных подыскали, чтоб его на Тоджу провели. И пошел он дальше от селений в кедрачах дорогу проторил, дом срубил, и приручил оленей, и писать соседей научил. Если б я был чуточку моложе и дорогу снова выбирал, я б в тайгу, как этот парень, тоже капитально перекочевал — дом срубил, и приручил оленей, и писать соседей научил. И тогда бы цикл стихотворений мой сосед дремучий сочинил. И однажды, ночь встречая в поле, развернув газету на дохе, я себя узнал бы в новоселе в трудном силлабическом стихе.