Завещание мужества
Шрифт:
Однообразие армейской жизни, распорядка быстрее и эффективнее закаляет человека. Писать можно и об однообразии, которое в армии обретает поэзию высокого, напряженного и благородного труда.
Сержанты и старшины роты сколочены в крепкую и дружную семью со взаимным уважением и помощью, с прощением грехов и т. п. Без них офицер не может наладить работу во взводе, в роте, в батальоне.
Трудно иногда сегодня в офицере увидеть героя недавней войны. Вот простоватый на вид Р. У него 6 орденов, он герой Днепра, Курской дуги, его в упор расстреливали немцы, он командовал группами прорыва. А теперь белит склад и т. п. Вот культмассовый инструктор Жук. У него орден Славы,
Многие офицеры еще не хотят понимать трагедии первых лет войны и того, что мы плохо готовили народ, мало ему говорили о тяготах войны, о тяжести боев, о силе нашего противника. Теперь поэты и прозаики только так и должны воспитывать народ.
Шевцов и Бедный служат уже подолгу. Удовлетворение от службы в одном: из неотесанных ребят их стараниями на глазах получаются опытные солдаты, молодые гвардейцы, как зовет их Бедный.
Пришел в батальон, где жил прошлым летом. Почти все сержанты и офицеры на месте. Снова, как в 1949 году, трудно без волнения смотреть на солдат, на знакомых ребят уже с гвардейскими усами, с начищенными медалями и орденами. Они готовятся к поверке.
Я снова в каптерке. И ребята те же: старшина Шевцов и Сартантаев, старший сержант Бедный и Трясучев — из бывших курсантов, сержант Ященко. И разговоры о поэзии, о том, как ее критикуют. Они следят за всем очень внимательно.
В каптерке играет патефон — премия роте за самодеятельность, играет — и от этого становится грустновато. Шевцов и Бедный приняты в партию и остаются на год сверхсрочно. У Михеева и Минника — дети и жены. Много за год утекло воды.
Шевцов рассказал, как на полевых учениях по ночам было холодно спать в песках. Солдаты копали неглубокие ямы, жгли на дне колючку и, потом, укрывшись с головой плащ-палаткой, спали, как на печи, выгребая сначала золу.
Приятно смотреть на коренастых, в хорошо подогнанном обмундировании солдат призыва 1948–1949 годов, которые не нюхали пороха. О них фронтовики уже начинают говорить с уважением. Так выковывается новый тип солдата мирного времени. Он служит рядом с воевавшим — под его влиянием, подражая ему. Тот, кто падал под фугасными бомбами, атомным не молится.
Ткачев был год тому назад приспособленцем и ловчил. Он делал из фанеры чемоданы для солдат, словчил на баян и т. п. Теперь его не узнать. Он старшина.
Михаил Шевцов ночью дважды читал поэму. Впервые я услыхал, что надо было еще побольше написать о строевой, физподготовке и т. п. Он чудесно рассказывал, как приезжал в Дзауджикау к девушке, которая учится в пединституте и с которой он уже знаком третий год, правда, больше по письмам. Переписывается он с ней часто, а вот виделся всего два раза. Искал ее, нашел в общежитии. Зовут ее Любовь Кошевая. Она блондинка, веселая, из соседней станицы на Лабе, где-то под Армавиром. Шевцов рассказывал с чудесными подробностями о том, как приехал в город, как поселился в гостинице, как надел мундир (без ремня), как надраил сапоги, ордена и медали и пошел искать свою любимую. Как нашел ее в общежитии, как высыпало в коридор много девушек и он боялся обознаться, броситься не к ней, как по смеху узнал свою Любу, как вошел к ней в комнату, как она готовилась к экзаменам по литературе — читала Белинского, Чернышевского, Тургенева. Как ждет его и т. п. и т. п. С чудным юмором, с целомудрием бывалого солдата, откровенно, не стесняясь, как очень честный и здоровый человек, рассказывал он всем о своей любви.
Приходили
к нам старшины, офицеры, солдаты, а Шевцов все рассказывал и рассказывал, и всем было очень интересно слушать о любви двух хороших молодых людей. И похабники терялись, и юноши светлели, и мне казалось, что самая лирическая поэзия рождается на пыльном армейском дворе.Шевцов своей девушке подарил набор духов, букет цветов, конфеты. Он ее еще даже не поцеловал. У него во взводе был художник, тот нарисовал девушку с фото.
Шевцов писал ей обо мне, о «Дальнем гарнизоне». Она прочла. Я ей написал о Шевцове, пусть бережет любовь. Он читает гораздо больше и активнее почти всех офицеров своей роты.
Сегодня весь день просидел с солдатами в казармах. Снова, как год назад, листал альбомы у Сартантаева с заглавием «Год моей службы», у Шевцова — с фотографиями знакомых девушек и открытками. Разговор вился вокруг любви, семьи. Шевцов очень любит детей. Во всех смыслах это положительный герой романа о солдатах после войны.
Солдат не хочет воевать, Не потому, что слаб, Не потому, что без него Войну придумал штаб. Солдат не любит воевать Не потому, что трус, —но если его вынудят воевать, он будет драться героически и бить наотмашь. Но если придется воевать, то уже наверняка рядом с фронтовиками, всегда готовыми воевать, воспламенятся и молодые, завидующие старым солдатам, повидавшим Европу и Азию.
Ночь в сборах. Все на машинах, с частыми остановками вытягивается из города колонна.
Рассвет в горах, похожий на осенние горы Крыма: пестрота листьев: желтых, красных, зеленых; орех и акации, густо запыленные у дороги. Дорога — серпентином — вьется с трудными изгибами. Трава выжжена, стерня колючая, горы с каменными осыпями, с мягкими складками.
Солдаты в выжженной степи, в развалинах глинобитных кишлаков, занимают оборону. На спине спят стрелки, солнце печет сонных и спящих. По пыльному полю, по корявой пашне с высохшей стерней тянут связь. И вдруг в этой так напоминающей войну степи лейтенант кричит:
— Рядовой Матросов!
Я вздрагиваю. И однофамилец великого мальчика с огромным вещмешком, с карабином, скаткой, флягой бежит к своему командиру.
Темнеет здесь, в долине, окаймленной горами, необычно быстро. И слышны на пашне, где разместился полк, голоса:
— Соколов! Где ты?
— Куда идти, Андреев?
— Мамаджанов! Где ты?
И вдруг знакомый голос Чапаева, и на маленьком, как освещенное окно, экране возникает фигура знаменитого полководца. Это солдаты крутят «Чапаева».
Мы спим на машине, разувшись, укрывшись шинелями, рядом незнакомые танкисты. Ночью пылят рядом танки. Приподнимая с лиц шинели, солдат ищет какого-то Новикова. Так проходит первая, холодная к утру ночь в поле.
Пришел майор и сказал, что в Корее бои идут уже севернее 38-й параллели. И стало еще яснее, еще значительней учение в этой проклятой выжженной местности…
Часть живет размеренно, но, как всегда, в обороне, до подхода «противника», лениво, без энергии, без динамики. Горячий чай из котла, из железных кружек, на подножке вкопанного в пашню пыльного грузовика; солдат — на скатке, с автоматом, заснувший с ходу на пригорке под палящим солнцем; как это все томительно знакомо и напоминает юность, лето и осень 1941 года. Я сразу привык к портянкам и сапогам, к шинели и гимнастерке. Видно, военные привычки на всю жизнь! Неплохо и это.