Завидное чувство Веры Стениной

Взрослая Вера вспоминала об этом с некоторым сочувствием к матери. От Лары ей теперь воздавалось и за «Детский мир», и за «совроно» — у девочки открылся печально-безошибочный вкус ко всему самому дорогому и малодоступному. Так часто бывает с бедняками, думала Вера, поднимаясь к своим залам, где вовсю монтировали новую выставку. Именно здесь, не на Вайнера.

Евдокия Карловна сообщила, что художник обещал быть на открытии, но об этом нельзя говорить со стопроцентной уверенностью, потому что у него проходит важный вернисаж в Париже, а работает он нынче и вовсе в Нью-Йорке.

— Зачем же мы ему сдались? — пошутила Стенина, но Евдокия Карловна серьезно ответила: ну как же, Вера Викторовна, ведь мы его Родина.

«Портреты девушек в цвету» — это было ироническое название. Многие персонажи, как выяснила Вера, вместе с директором, искусствоведом и другими «стульчаками» жадно разглядывая выставку первыми в городе, были давно уже не в цвету, а некоторые — даже и не девушками. Так, в числе представленных портретов обнаружилось три мужских, а один был, возможно, детским. «Возможно» — потому что ребёнок на портрете мог оказаться карликом, очень уж взгляд тяжёлый, да и одет мальчик на взрослый лад. Но женских портретов было больше. Вера искала между ними свой, а нашла — Юлькин. Не тот, что со спины, другой — лицо узнаваемое, хотя совсем ещё детское. Стенина вздрогнула, увидев Копипасту в раме на стене, а тут ещё Евдокия Карловна бесшумно подкралась сзади:

— Боже, какая красавица!

Картина называлась «Вечер встречи». Видимо, тот самый вечер, когда они выгоняли Веру из мастерской… Стенину тащило в портрет, как пылесосом — она снова слышала шёпот, смотрела на ромашки собачьих следов на снегу… Юлька была живой и тёплой, на рукаве — перо из подушки. Пахло вином и черносливом, на столе стояла пепельница в виде керамического сапога. Веру прижало лицом к прошлому — и она не знала, то ли вбирать его полными глотками, то ли бежать прочь.

— Я вижу, вам очень нравится эта работа, Вера Викторовна, — сказала Евдокия Карловна. — Но лучше не подходите так близко, а то сигнализация сработает.

Организаторы настояли, чтобы выставку обеспечили сигнализацией — судя по всему, с самооценкой у художника было очень хорошо. Как, впрочем, и с расценками — впоследствии Стенина видела каталог и узнала, сколько стоит одна картина Вадима. Ей, Вере, столько за всю жизнь не заработать.

Она шла от картины к картине против часовой стрелки. Думала о том, что заказные портреты можно узнать сразу — там изображены пусть и не всегда красивые люди, но такие, чтобы нравились самим себе. «Красивонькие», как выражалась Лара. Вера знала, что Вадим востребован как портретист и что это стоит «очень дорого». В таких случаях клиент имеет право рассчитывать на приятное зрелище, а не на шоковый удар от встречи с истинным взглядом художника на свою личность. Вот почему самыми интересными работами выставки были не заказные — их оказалось мало, но угадывались они безошибочно. Лучшими были «Вечер встречи», автопортрет с кошкой, три ростовых портрета одной и той же молодой женщины, отменно некрасивой и в той же мере обаятельной («Жена художника»). И ещё одна картина висела в дальнем зале — Вера шла к ней и чувствовала, как ноги с каждой секундой тяжелеют, будто бы в них стекает вся кровь разом.

Если Вадим и перекрасил «Девушку в берете», то незначительно. В ней что-то изменилось, но это что-то не нарушило и не испортило особенной прелести портрета. Наоборот — выделило эту прелесть в отдельное явление. Вера потёрла рукой лоб — его будто бы снова давил обручем тесный берет.

Надоедливая Евдокия Карловна пришлёпала следом и снова завела своё: «Какая красавица!»

— Вы находите? — спросила Вера.

— Это его лучшая работа, — сказала Евдокия Карловна. — Есть отдалённое сходство с вами, Вера Викторовна.

Стенина промолчала, но её сердце трепыхалось и звенело, как сработавшая сигнализация.

Выставку открыли строго в назначенный час, Копипаста в русалочьем платье с блёстками держала в одной руке бокал с колючим российским шампанским, а в другой — ладонь Джона. Вообще-то она прибежала в музей ещё до открытия выставки, ахала перед своим портретом, а Джон фиксировал это и на фото, и на видео. Теперь Копипаста явно готова была раздавать интервью и автографы, но из прессы, честно сказать, присутствовала только она одна. Журналистов открытие выставки заинтересовало меньше, чем перестановки в местном правительстве, которые свершились не раньше, не позже, а именно в этот день. Улыбка на Юлькином лице угасала вместе с надеждами, а Вера, глядя на неё, испытывала и ресентимент, и Schadenfreude разом.

О том, что и её портрет здесь же — правда, в дальнем зале, и так висит, что не сразу увидишь (вот Юлька, к примеру, не увидела, хотя и пробежала оживлённым галопом вдоль стен), — об этом Вера молчала с трудом, но и с удовольствием. Это чувство тайной правоты впервые появилось у Стениной той самой зимой. Внешне оно никак не проявлялось, считала Вера — да никто и не разглядывал её с каким-то особенным интересом. Разве что мама, но и она не замечала торжествующего взгляда, лёгкой улыбки, кокетливого покачивания головой. Делайте и говорите что угодно, а я — останусь при своём. Удивительно сладким оказалось это чувство, мышь едва не растаяла в таком количестве сахара. Всё испортил наблюдательный Джон — притащил Копипасту за руку к «Девушке в берете», и та ахала за двоих. Вскоре в еженедельнике вышла статья о выставке, украшенная фотографией Копипасты на фоне «Вечера встречи». Прекрасный снимок, сказала Вера, хотя саму её в то время жгла совсем другая мысль — насколько живучая, настолько же и опасная.

Стенина решила украсть «Девушку в берете».

Глава пятнадцатая

Мне очень нравятся люди, которые остаются запертыми в музеях по ночам в недозволенное время, чтобы иметь возможность в своё удовольствие созерцать портрет женщины, освещаемый их мутной лампой. Разве не узнают они о той женщине значительно больше, чем известно нам?

Андре Бретон

Рыжий Серёжа молчал и как-то странно, на Верин взгляд, крутил руль — движения были суетливыми, как у кролика. Она уже двадцать раз пожалела, что согласилась с ним поехать — кто знает, чему он сейчас улыбается?

— Музыку? — спросил Серёжа. Вера отказалась. Неизвестно, какую в этой машине слушают музыку.

— Я люблю джаз, — признался рыжий, свернув на Луначарского. Площадь Обороны светилась красно-бело-синими огнями — изображала Елисейские Поля.

— Вера, вы не будете возражать, если мы на секунду заскочим ко мне домой, — сказал вдруг Серёжа. Всё в этом предложении было бы в порядке, если бы не отсутствие вопросительной интонации. Серёжа не спрашивал, а утверждал. — Я должен повидать кота, он уже сутки один.

«Милость к падшим, жалость к меньшим», — подумала Вера. Если бы Серёжа не стал ей вдруг так неприятен — за каких-то двадцать минут совместной дороги! — она могла бы даже обрадоваться: заинтересовала мужчину, врача, одинокого — иначе кот не тосковал бы сутки кряду. Но Вера не радовалась, а, если честно, тряслась от ярости.

— Я поймаю машину, — сказала Стенина. Когда она злилась, голос её становился звонким, как у пионервожатой на утреннем построении. — Не переживайте, вы мне и так очень помогли.

— Да это секунда! — Серёжа остановил машину рядом с длинным серым домом, близким родственником незабвенной девятиэтажки с улицы Серафимы Дерябиной. — Вот, я вам покажу фотографию кота. Смотрите!

Он действительно достал бумажник — упитанный, невольно отметила Вера, — и предъявил снимок кота за пластиковым окошком. У Копипасты за таким же точно окошком хранился снимок мужа, тогда как Вере привычка носить любимых в кошельке всегда казалась безвкусной. Кот, правду сказать, вызывал сложные чувства. Он был складчатым, лысым и мерзким даже на картинке.