Завоевание Константинополя
Шрифт:
В тоне порицания упоминает хронист рыцаря Робера де Бова, который вопреки клятве, принесенной на святых мощах, оставил трех своих сотоварищей по посольству, направленному крестоносцами из Задара в Рим, дабы испросить «прощения» у апостолика: свою миссию он в отличие от прочих послов, по словам хрониста, «исполнил так худо, что хуже не мог»: «нарушил клятву и по стопам иных уехал в Сирию» (§ 105—106). Еще до этого «клятвопреступником» оказался знатный барон Рено де Монмирай: во время пребывания войска в Задаре (зимой 1202/03 г.) он «упросил, чтобы его послали в Сирию» (послом) и, поддержанный в своей просьбе графом Луи Блуаским, тоже поклялся на святых мощах, что вместе с прочими рыцарями, которые поедут с ним в Сирию, вернется в войско через 15 дней тотчас после того, как они «выполнят поручение». Его отпустили, но и он, и «многие другие», которые были с ним, «не исполнили как следует» свою клятву, ибо «в войско не вернулись» (§ 102). Жоффруа де Виллардуэн, в представлении которого верность клятве — едва ли не высшее достоинство рыцаря, решительно осуждает всех этих «изменников» и не без удовлетворения сообщает каждый раз — в назидание аудитории — о бедственной участи, постигшей тех, кто изменил слову.
Впрочем, он гневно порицает не только рыцарей, поправших принцип феодальной верности, но и византийского императора Алексея IV, не выполнившего своих денежных обязательств по отношению к крестоносцам: убедившись, что он «ищет причинить им только зло»,
Рассказывая о безуспешной попытке греков сжечь флот крестоносцев в Константинополе, хронист с едкой иронией констатирует: «Вот какую награду хотел дать им император Алексей за услугу, которую они сослужили ему» (§ 220). Верная служба, казалось бы, предполагавшая и соответствующую компенсацию, была вознаграждена враждой! В таком же осуждающем тоне говорится в хронике — и не один раз — о коварстве греков вообще. Когда крестоносцы, прибыв к византийской столице, узнали о восстановлении на престоле Исаака II, то с рассветом дня 18 июля 1203 г. они на всякий случай вооружились, ибо «не слишком доверяли» грекам (§ 184). «Греки, которым была весьма свойственна неверность, не исторгли притворства из своих сердец» — так характеризует Жоффруа де Виллардуэн политику греков, тайно вступивших в переговоры с болгарским царем Калояном о союзе (§ 333). Упоминая об овладении рыцарями графа Анри д’Эно городом Чурлот (1205 г.), хронист не упускает случая сообщить, что после сдачи города принесли ему греки клятву верности, «которая в те времена плохо выполнялась» (§ 390). Неоднократно указывает Жоффруа де Виллардуэн и на вероломство болгарского «короля» Иоанниса. Он заставил поклясться двадцать пять своих самых знатных людей сохранить жизнь латинянам, укрывшимся в замке графа Серры; если они сдадут его, то их препроводят «целыми и невредимыми с их оружием и их лошадьми в Салоники, или в Константинополь, или в Венгрию». Между тем на четвертый день по выполнении крестоносцами данных ими обещаний Иоаннис нарушил все свои клятвы: он приказал схватить, отнять у них «все их добро» и увести их раздетыми и разутыми (причем пешком) во Влахию. Комментарии Виллардуэна гневно однозначны: «Вот какое смертельное предательство совершил король...» (§ 393—394).
Даже в тех случаях, когда жертвой неверности оказывается враг крестоносцев, хронист резко отрицательно отзывается о самом проявлении вероломства. Он клеймит поведение Алексея V Дуки (Морчофля) в отношении свергнутого им Алексея IV, хотя крестоносцы находились уже в состоянии войны с ним: «Посудите сами, было ли когда-нибудь совершено какими-либо людьми столь ужасное предательство» (§ 222). Точно так же категорически порицается поведение Алексея III не только в отношении его брата Исаака II Ангела, которому он в свое время «выколол глаза и сделался императором путем такого предательства» (§ 70, 313), но и в отношении лицемера Морчофля. Последний, потерпев в 1204 г. поражение от крестоносцев, попытался в дальнейшем заручиться поддержкой экс-императора — укрепившегося в Месинополе Алексея (III), предварительно породнившись с ним: однажды он был приглашен им на обед, где тот «позвал его в некие покои и велел повалить его [наземь] и вырвать ему глаза из головы таким вот изменническим образом, как вы слышали» (§ 271). В данном случае Жоффруа де Виллардуэн не довольствуется тем, что возводит понятие «неверность» в ранг некоей общей категории крайне отрицательного порядка (на «неверность» оказываются способными и свои рыцари, и чужаки — греки, болгары). Расширительная интерпретация «предательства» служит хронисту для окончательного и полного оправдания земельных захватов, произведенных крестоносцами на территории Византии. Узнав, как поступил прежний экс-император (Алексей III) с другим (Алексеем IV), они «много говорили между собой» и «твердо заявили, что эти люди не вправе владеть землей, коль скоро они так изменнически предают друг друга» (§ 272).
Хронист бескомпромиссен и в своем отстаивании принципа верности и любому данному кому-либо слову. Недаром, повествуя о распрях между близкими ему сеньорами, Виллардуэн так сокрушается по поводу отсутствия у них порой твердости в этом плане. Он не одобряет ни действий латинского императора Бодуэна, ни поступков обязанного ему вассальной верностью маркиза Бонифация Монферратского, затеявших распрю из-за Салоник. Маркиз претендовал на город, изъявляя в то же время готовность оставаться вассалом Бодуэна и держать от него эту землю. Бодуэн же старался завладеть Салониками силой, не считаясь с просьбами своего вассала об уступках, т. е. проявил нелояльность в отношении него (§ 275—278). В ответ тот предпринял осаду Адрианополя, принадлежавшего Бодуэну, началась открытая война (§ 281). Хронист не винит ни первого, ни второго — во всем виноваты дурные советники: «Увы! какой дурной совет получили они, один и другой, и сколь великий грех совершили те, кто учинил эту распрю» (§ 278). С чувством удовлетворения рассказывает маршал Шампани далее об успехе своей посреднической миссии в урегулировании этой опасной по возможным последствиям, братоубийственной распри (§ 285—286). Хронист подчеркивает, что, человек дела, он был откровенно суров с маркизом, хотя их дружба, казалось бы, и не позволяла такой суровости: но маркиз захватил земли императора и осадил его людей, между тем, с точки зрения Виллардуэна, верность сюзерену превыше всего, даже если сюзерен в чем-то и поступает нелояльно по отношению к вассалу. Поэтому он и осуждал маркиза, не удосужившегося поставить в известность о своих действиях, несовместимых с положением вассала, баронов в Константинополе (§ 285).
Итак, идеальная верность — одна из всенепременнейших добродетелей, украшающая поступки «героев»; напротив, ее отсутствие — порок, являющийся причиной всевозможных пагубных осложнений в истории крестового похода.
Наряду с верностью, важнейшей феодальной добродетелью, наличие или отсутствие которой у действующих лиц мемуаров предопределяет ход многих событий, служит храбрость. В ней Жоффруа де Виллардуэн усматривает основу основ безупречной репутации своих героев. При этом отвага, без которой нет и самого рыцаря, не отождествляется с любым смелым, пусть и безрассудным порывом: храбрость, в глазах повествователя, — это прежде всего твердость души, качество, которое позволяет крестоносцам стойко противостоять опасности. Правда, Виллардуэн нигде и никого не упрекает в расчетливости, в том, что кто-либо старался заблаговременно «измерить» самою величину опасности и «соизмерить» с ней свое поведение. И это понятно: ведь в сущности он рисует общее положение крестоносцев (с того времени, когда они прибыли к Константинополю, и до дня гибели Бонифация Монферратского) полным беспрестанных опасностей. О каких расчетах могла
тут идти речь? Будучи, например, участником посольства, которое «пилигримы» и венецианцы, отчаявшись в получении денег от Алексея IV, снарядили осенью 1204 г. в его столицу (§ 211), Жоффруа де Виллардуэн не видел ничего постыдного в том, что позволил себе описать чувство радости, охватившее послов, когда они сумели живыми выбраться из города после того, как прямо во Влахернском дворце, в присутствии греческой знати, бросили вызов императору. Византийский двор был шокирован и возмущен такой наглостью, поскольку «никто и никогда не отваживался бросать вызов императору Константинопольскому в его [собственных] покоях» (§ 215). Само собой, послы могли ожидать для себя самого худшего — во Влахернах уже «поднялся великий шум» (§ 216), когда они, покинув резиденцию василевса, вскочили на коней и поскакали прочь. Оказавшись за городскими воротами, ни один из послов не удержался от того, чтобы сильно не возрадоваться, — «и это было неудивительно, потому что они спаслись от великой опасности» (§ 216)! Хронист не скрывает чувств своих героев — это были и его собственные чувства.Ему представляется вполне естественным и то, что, очутившись впервые близ византийской столицы и увидев ее громадные размеры и укрепления, «пилигримы» ясно поняли авантюристический характер предпринятого ими дела. «И знайте, — вспоминает Виллардуэн, — что не было столь храброго и отважного человека, который не задрожал бы всем телом, и это не было удивительно, ибо с тех пор, как сотворен мир, никогда столь великое дело не предпринималось таким [малым] числом людей» (§ 128). Размер опасности этой авантюры подчеркивает в речи к графам и баронам, по высадке на берег собравшимся в церкви св. Стефана на свой совет, и дож Энрико Дандоло: «Вы предпринимаете самое великое и самое опасное дело, которое когда-либо предпринимали люди» (§ 130). Хронист не находит ничего, что могло бы быть поставлено в укор крестоносцам ни тогда, когда они, покидая Скутари («либо остаться в живых, либо погибнуть», дабы «захватить землю»), последовали предписаниям «епископов и священников» — исповедались и составили завещания («ведь они не ведали, как Бог исполнит над ними свою волю» — § 154), ни когда, расположившись в конце июля 1203 г. перед Влахернским дворцом и подвергаясь частым нападениям греков, днем и ночью находились в состоянии беспокойства (§ 165): ведь «на одного человека в войске [крестоносцев] приходилось две сотни в городе» (§ 163).
Такова же позиция мемуариста при описании событий 17 июля 1203 г. Алексей III вывел тучи своих воинов — «казалось, что вся равнина покрыта боевыми отрядами; и они передвигались аллюром, в полном порядке» (179); «пилигримы» почувствовали всю громадность нависшей над ними угрозы, ибо у них было всего шесть боевых отрядов, у греков же их было около шестидесяти, «и не было у нас ни одного, который был бы больше, чем какой-либо у них» (§ 179). Виллардуэн нисколько не порицает их и за то, что, увидев отступающих греков, которых увел Алексей III, «пилигримы» вздохнули с облегчением: среди них «не было такого храбреца, который бы не испытывал великой радости» (§ 181), ибо «никогда Бог не спасал каких-либо людей от большей опасности» (§ 181). То же самое относится и к известиям хрониста о многих других опасных для крестоносцев ситуациях: «Пребывали в великом страхе» ввиду восстания греков в начале 1205 г. рыцари, оставленные в Чурлоте (§ 343); после разгрома при Адрианополе уцелевшие — как из числа предводителей, так и рядовых рыцарей — в паническом беспорядке бегут с поля битвы; Жоффруа де Виллардуэну и Манассье де Лилю с трудом удается остановить беглецов, из которых «многие были до того напуганы, что они бежали... прямо к своим палаткам и домам» (§ 363).
Реалистично характеризуя подобные эмоции, хронист лишь более выпукло оттеняет гигантские, в его представлении, масштабы затеянного «пилигримами» предприятия и таившуюся в нем серьезную угрозу для участников. Само по себе осознание этого и даже испуг или паническое поведение рыцарей кажутся ему в порядке вещей.
Не допускает Жоффруа де Виллардуэн только одного для своих героев — малодушия и трусости, заставляющей человека отрекаться от самого себя под влиянием страхов или уклоняться от принятых обязательств. Под этим углом зрения рисуются им и те, кто постарался в начале похода обойти стороной Венецию или покинул остров Лидо, чтобы избавиться от необходимости оказывать сомнительные услуги Адриатической республике, и те, кто во время похода держал себя недостойным рыцарей образом.
С суровым презрением отзывается хронист о рыцарях, которые ввиду восстания греков оставили в Филиппополе своего сеньора Ренье Тритского в «большой опасности»: эти рыцари, в том числе его сын, брат, племянник и еще 30 человек, попали в плен к грекам, выдавшим их Иоаннису, который приказал отрубить пленникам головы. Хронист воздерживается от выражения какого-либо сочувствия жертвам жестокости «короля Валахии», поскольку рыцари эти выказали трусость. «И знайте, что в войске их весьма мало оплакивали, потому что они столь худо обошлись с тем, с кем не должны были бы так поступать» (§ 345). Столь же беспощаден приговор, вынесенный хронистом еще 80 рыцарям, покинувшим Ренье Тритского после ухода первого отряда: эти «вовсе не испытывали стыда», ибо «не были так близки ему», как уехавшие раньше (§ 346). Менее суров Жоффруа де Виллардуэн к тем, кто бежал с поля боя («устрашился и дрогнул») под Адрианополем, но был не из числа рыцарей, а из числа людей, неопытных в ратном деле (§ 359); однако он считал позорным поведение рыцарей, которые бежали после пленения императора Бодуэна (§ 361), а тем более поведение рыцарского отряда, который уже тогда, когда боевые порядки были восстановлены и приняты меры к организованному отступлению остатков разгромленного греками и болгарами воинства, все же продолжал беспорядочное бегство к Константинополю, спеша «поскорее попасть туда»: «и за это их сурово порицали» (§ 367). Хронист особо отметил и трусливое дезертирство семи тысяч рыцарей, бежавших на пяти венецианских кораблях по получении известий об адрианопольской катастрофе. Их умоляли остаться сам легат апостолика — кардинал Пьетро Капуанский и красноречивый рыцарь-трувер Конон Бетюнский, которому была поручена охрана Константинополя, — тщетно! Не вняли они и увещаниям маршала Жоффруа де Виллардуэна, обратившегося к ним в Родосто: ведь «никогда не смогут помочь какой-нибудь земле, которая бы так нуждалась в подмоге» (§ 378).
Клеймя позором дезертиров, хронист поименно называет особо запятнавших себя трусостью — знатного и именитого рыцаря Пьера де Фрувиля, вассала павшего под Адрианополем графа Луи Блуаского и Шартрского, и других: «Недаром говорится, что худо делает тот, кто из страха смерти совершает поступки, за которые его всегда будут попрекать» (§ 379) — такова мораль, которую извлекает для своей аудитории «маршал Романии и Шампани». Позже он заклеймит таким же образом сдачу болгарам осажденного ими города Серры, где находились рыцари Бонифация Монферратского: окруженные противником, они предложили вступить в переговоры, «за что их порицали и укоряли» (§ 393). Непростительным, в глазах хрониста, был и скоропалительный уход из Родосто более двух тысяч его защитников — венецианцев, французов и фламандцев, бежавших морем и по суше, несмотря на то что город был до этого основательно укреплен (§ 415—416). Мемуарист пытается как-то объяснить этот непостижимый с точки зрения здравого рыцарского смысла случай и не находит ничего более подходящего, кроме как сослаться на волю Господа, который порой «допускает случаться бедам с [его] людьми» (§ 415). Провиденциалистская установка «выручает» повествователя в объяснении этого позорного, по его собственному представлению, поведения рыцарей-трусов.