Завоевание Константинополя

Обращает на себя внимание следующее: сурово и пространно порицая малодушных, Жоффруа де Виллардуэн вместе с тем не слишком щедр на похвалы рыцарям-храбрецам, вероятно потому, что смелость и отвага представлялись ему качествами настолько обязательными для рыцаря, что их наличие как бы разумелось само собой. Смелые рыцарские деяния — это, в глазах хрониста, нечто обычное, о чем не стоит и распространяться. Иногда только он отзывается с похвалой об отдельных рыцарях, выказавших доблесть в каких-то особо исключительных, экстремальных ситуациях. Эти рыцари называются по именам: рыцарь-командир Жак д’Авень, первый бросившийся в бой за Галатскую башню (§ 160) и раненный в лицо мечом; Николя де Жанлэн, его вассал, поспешивший на помощь сеньору, — он «держался так доблестно, что был удостоен великой похвалы» (§ 160); фламандский рыцарь Эсташ дю Марше, также отличившийся в одной из схваток под Константинополем (§ 168), и некоторые другие. Большей частью, однако, хронист скуп на какие-нибудь льстящие храбрецам суждения: он предпочитает просто рассказывать о подвигах, словно исходя из представления, что подвиги эти сами за себя свидетельствуют. Мы не находим, к примеру, ни слова прямого одобрения там, где хронист повествует об отваге Андрэ де Дюрбуаза, первым взобравшегося на крепостную башню 12 апреля 1204 г. (§ 242), или где рассказывается о доблестной кончине графа Луи Блуаского, тяжело раненного во время битвы под Адрианополем и убитого врагами (§ 357—360), или о героической стойкости Ренье Тритского, который почти 13 месяцев выдерживал осаду в Станемаке (§ 435—438). Хронист приводит одни только голые факты, обходясь безо всяких оценочных комментариев. Откровенно и даже пылко восхищается он разве что отвагой 92-летнего слепого старца — дожа Венеции Энрико Дандоло, необыкновенной для человека его возраста и при его физической немощи. В хронике читаем об удивительной доблести дожа, приказавшего своим людям под угрозой суровой кары первым высадить его на сушу у константинопольских стен и вынести перед ним знамя св. Марка (§ 173—174); перед, казалось, неизбежным 17 июля 1203 г. сражением с греками дож «сказал, что хочет жить или умереть вместе с пилигримами» (§ 179). Исключение, сделанное в этом смысле для дожа, не случайность: это — важный элемент общего апологетического изображения в хронике главы Венецианской республики, о чем дальше.

Итак, осуждение трусости — неотъемлемая составная часть «рыцарского кодекса», лежащего в основе преподнесения и оценки событий Виллардуэном. В свою очередь, открытое порицание малодушия и имплицитное превознесение смелости выступают двумя сторонами одной и той же медали, а именно — чувства личной чести, превыше всего ценимого автором-сеньором, и свойственной ему как командиру и одновременно «военному историку» заботы об общем успехе предприятия в целом. «Худо делает тот, кто из страха смерти совершает поступок, за который его всегда будут упрекать» (§ 379) — вот квинтэссенция «рыцарского кодекса» храбрости. Иными словами, крестоносцам надлежит, с точки зрения хрониста, быть выше страха смерти — во имя достижения цели похода. С этим этическим принципом, пронизывающим мемуары, связан и другой: главное, по мысли Жоффруа де Виллардуэна,— это перспектива благополучного завершения того дела, ради которого «пилигримы» отправились за море. Трусость же, полагает он, никогда не ведет ни к чему хорошему. За это красноречиво говорят искусно выстраиваемые мемуаристом факты: в самом деле, ведь те малодушные «пилигримы», которые бежали из Задара, кто на торговых кораблях, кто сушей, думая пройти через Славонию, погибли, — «жители той земли напали на них и многих поубивали, остальные же возвратились обратно, прибежав в войско» (§ 161); сложили свои головы, притом в большом числе, и те, кто, желая миновать Венецию, поплыл на фламандских кораблях прямо в Сирию: они поступили на службу к князю Антиохийскому, воевавшему с армянами, но тюрки подстерегли французов и вышли на них из засады, «и франки были разбиты, и никто не уцелел — все были либо убиты, либо взяты в полон» (§ 229—230) (следует перечень наиболее знатных из 80 рыцарей, погибших или попавших в плен). Жоффруа де Виллардуэн всем строем своей речи выделяет это свидетельство как принципиально важное: «И книга ясно свидетельствует, что, кто бы ни бежал из венецианского войска, с каждым приключались несчастье или позор. Недаром говорится, что мудр тот, кто придерживается наилучшего» (§ 231). Трусость отождествляется с наихудшим поведением, а оно, по Виллардуэну, всегда идет в ущерб общему делу крестоносного рыцарства. Точно так же бесславно погибли и те, кто, смалодушничав, первым покинул своего сеньора Ренье Тритского в Филиппополе (§ 345), и те, кто сдался врагу в г. Серры (§ 393—394); сами себя погубили страхом рыцари, оставившие приморский город Родосто, надежно укрепленный венецианцами: получив весть, что болгары овладели Навлией, а ее гарнизон истреблен победителями, защитники Родосто «прониклись таким страхом, словно это они сами потерпели поражение», и в панике бежали, кто на кораблях, кто сушей. В результате «Иоаннис» без труда овладел Родосто, угнав уцелевших в Валахию (§ 415—416).

Постоянному порицанию трусости и малодушия тех или иных рыцарей или целых контингентов их — главной, по Виллардуэну, причины, сгубившей в конечном счете крестовый поход, в хронике противостоит представленная опять-таки сугубо фактографически или, чаще, в имплицитно-нравоучительном виде тенденция к восхвалению тех предводителей, которые проявили себя стойкими военачальниками, мудрыми политиками и хорошими организаторами, руководствовавшимися прежде всего благоразумием. Основное в самохарактеристике, прямо или косвенно даваемой Жоффруа де Виллардуэном, — это его проявлявшаяся на протяжении всего похода и продиктованная именно благоразумием забота о сохранении целостности крестоносной рати. Хрониста в общем-то мало беспокоит ее нравственное лицо: важнейшую свою заслугу, как и других главных предводителей, действовавших в фарватере венецианского политического курса, он видит в том, что все они старались любой ценой отстоять единение «пилигримов», которое, как ему кажется (или как он это старается представить), могло бы служить залогом победоносного увенчания крестового похода.

Примечательно в этой связи, насколько важное место уделено в рассказе Жоффруа де Виллардуэна уже упомянутой выше распре Бонифация Монферратского и императора Бодуэна из-за Салоник (§ 275—290). Ростки ее наметились еще во время избрания первого латинского императора (на трон претендовали граф Бодуэн Фландрский и маркиз Бонифаций Монферратский — § 256). Повествуя об этом, хронист выпячивает мысль, согласно которой еще тогда «доблестные мужи в войске», ссылаясь на (псевдо)исторический прецедент — опыт Первого крестового похода (оказывается, первые крестоносцы чуть было не потеряли Иерусалим из-за раздоров Годфруа Бульонского с Раймундом Сен-Жилльским — § 257) [84] , всячески старались предотвратить раскол, чреватый потерей всего завоеванного. Тем не менее после избрания императором Бодуэна Фландрского соперничество вчерашних претендентов переросло в открытый конфликт. Описывая его, Жоффруа де Виллардуэн прослеживает все перипетии этой распри: он подробно останавливается на ее истоках, обвиняя во многом дурных советников императора Бодуэна (§ 277, 294). Впрочем, несмотря на свои явные симпатии к маркизу, личность которого в целом рисуется им в панегирических тонах [85] , Жоффруа де Виллардуэн в данном случае выказывает известную объективность, делая это, правда, поневоле: ведь ему нужно было оттенить собственную роль в урегулировании конфликта, в водворении «порядка» и потому он, должно быть, впадая в сильное преувеличение, рассказывает о своем якобы весьма свободном и суровом обращении с маркизом, о том, как он решительно воспользовался доверием последнего к себе, чтобы склонить его к согласию на посредничество группы знатных сеньоров в улаживании конфликта (§ 283—286) (маршал Шампани «упрекнул его весьма сурово и за его поступок, и за то, что он завладел землей императора», и т. д. — § 285), о том, как маркиз признал свою вину и «очень оправдывался» (§ 285) и, наконец, о том, сколь велика была общая радость в стане «пилигримов» при получении вести, что конфликтовавшие стороны примирились (§ 299).

84

Хронист допускает здесь очевидную путаницу: как известно, главным антагонистом графа Сен-Жилльского в 1098—1099 гг. был князь Боэмунд Тарентский, а вовсе не герцог Лотарингский.

85

См. подробнее: Dufournet J. Op. cit, P. 220 ss.

Благоразумие (а единение сил рыцарства — его важнейший признак!) во имя достижения конечной цели, невзирая на любые «промежуточные» этапы, через которые «пилигримам» неизбежно и даже чуть ли не против собственной воли пришлось проходить (завоевание и разграбление христианских городов и земель!), чтобы исполнить свое предназначение, — вот что довольно часто старается выставить на вид Жоффруа де Виллардуэн, изображая действия предводителей во время крестового похода. Его внимание привлекают, к примеру, организация снабжения войска продовольствием (§ 351), правильное распределение сил (§ 349), своевременная выработка четких планов военных действий. Так, он хотя и сдержанно, но с явным одобрением рассказывает, в частности, о вынесенном баронским советом в июле 1203 г. решении брать город и с суши, и с моря (§ 162), затем, когда «пилигримы» расположились против Влахернского дворца, о мерах, принятых баронами, чтобы поставить заслоны на пути многочисленных врагов — греков, тоже и с суши, и с моря (постройка палисада, возведение вала и т. п. — § 166). В то же время хронист сокрушается по поводу проявления крайней недисциплинированности крестоносцев под Арианополем в апреле 1205 г., когда, вопреки собственному постановлению — не трогаться с места при приближении легковооруженных куманов (§ 356) — граф Луи Блуаский, едва лишь те налетели на лагерь, погнался за напавшими, да еще послал за Бодуэном, и оба, таким образом, «Увы, худо исполнили то, что было решено накануне вечером» (§ 358), — они отошли на два лье от лагеря, что, по Виллардуэну, и послужило причиной постигшей их здесь катастрофы.

Когда над горсткой рыцарей, оставшихся в Константинополе (после разъезда остальных для завоевания своей доли земель), сгустились тучи — «адрианопольские греки взбунтовались» (§ 336), — император Бодуэн и Луи Блуаский поспешили, не собрав нужного количества воинов, всего со 140 рыцарями (§ 349) двинуться на соединение с Жоффруа де Виллардуэном к Некизе (§ 348). Хронист с осуждением пишет об этом скороспелом шаге — ведь «у них-то было мало людей [для сражения] в тех опасных местах» (§ 348). Одна-единственная ошибка, неосмотрительность — и развертывается целая цепь превратностей: силы крестоносцев оказываются распыленными, а итог — поражение 14 апреля 1205 г. Рассказывая о последующем соединении остатков рыцарства (во главе с Анри д’Эно, дожем Энрико Дандоло и самим маршалом Шампани) в Родосто, Жоффруа де Виллардуэн горестно восклицает: «О, Боже, какой бедой было то, что все эти силы, которые собрались там вместе, не были вместе с остальными у Андринополя, когда там находился император Бодуэн» (§ 384).

Встречаясь в записках Жоффруа де Виллардуэна с запоздало назидательными ламентациями подобного рода, относятся ли они к нарушению кем-либо вассальных клятв или условий заключенных договоров, к проявлениям малодушия или к иным действиям, которые в последнем счете вели к распылению сил «пилигримов» и их ослаблению перед лицом врагов, будь то греки или сарацины, болгары или куманы, невольно задаешься вопросом: в какой мере и каким образом открыто провозглашаемые и отстаиваемые хронистом принципы рыцарского «кодекса чести» (верность, смелость и проч.) связаны с общей концепцией его произведения, которая, несомненно, присутствует в нем и, более того, весьма последовательно, как увидим, проводится автором? Внимательный анализ мемуаров показывает, что не только эти принципы, лежащие в основе восприятия мемуаристом мира социальных явлений, но и сам провиденциализм, фундаментальный мировоззренческий комплекс, определяющий отношение Жоффруа де Виллардуэна к описываемому им и его оценку, при ближайшем рассмотрении оказываются подчиненными не только вполне мирской, имманентно-событийной логике, включающей и элемент случайности, но и отчетливо проступающей в хронике политической тенденции, более того, целостному историко-политическому замыслу.

АПОЛОГЕТИКА КРЕСТОВОГО ПОХОДА. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРЕДВЗЯТОСТЬ ХРОНИСТА. ОТСТУПЛЕНИЯ ОТ ПРАВДЫ ИСТОРИИ — УМЫШЛЕННЫЕ И ОБЪЕКТИВНО ОБУСЛОВЛЕННЫЕ

Ознакомление с «Завоеванием Константинополя» поневоле заставляет задуматься над идейно-политической направленностью произведения и в связи с этим — над его спецификой как памятника исторической мысли начала XIII в. Не подлежит сомнению, что Жоффруа де Виллардуэн сочинял свой труд по прошествии известного времени после захвата крестоносцами христианской Византии — акта, формально во всяком случае (хотя бы на первых порах), осужденного папством, — и потому излагал события достаточно обдуманно. Наряду с другими соображениями ему приходилось, видимо, «учитывать» и это обстоятельство. Как бы то ни было, но, выступая в роли историка, рассказывающего о событиях, отстоящих от него на определенном «расстоянии», «маршал Романии и Шампани» освещал их, имея в голове если не подробный план всего рассказа, то по крайней мере отдавая себе отчет в том, что именно и в каком виде он будет преподносить слушателям и читателям. Иными словами, Виллардуэн приступил к делу, внутренне проникшись уже какой-то выработавшейся у него общей системой представлений о предмете предстоящего повествования, об основных сторонах и «гранях» этого предмета. Берясь за составление хроники, автор, должно быть, мысленно видел перед собой некий концептуальный проект, сконструированный, по всей вероятности, не до конца и еще не прорисованный во всех деталях, однако вполне сложившийся в своих главных «ярусах», «узлах» и более или менее ясный рассказчику по своей магистральной «схеме».

Этим, по-видимому, и могут быть объяснены заверения хрониста в своей абсолютной субъективной правдивости, подкрепляемые ссылками на то, что-де он был живым свидетелем описываемого: «И Жоффруа, маршал Шампанский, который продиктовал это произведение и который ни разу ни единым словом не солгал с умыслом (sic! — М. 3.) о том, что ему ведомо, — а он бывал на всех советах — с уверенностью свидетельствует» (§ 120) — такова не лишенная своеобразного подтекста формула, к которой обращается хронист, чтобы убедить слушателей рассказываемой им эпопеи завоевания Константинополя в ее полной аутентичности (в пределах доступного его знанию!). «Не солгал с умыслом», подчеркивает автор! Следовательно, он не исключает «невольных» погрешностей своего повествования против истины, но заранее как бы снимает с себя ответственность за них, словно говоря, что если в нем и содержится что-либо неверное, то сам он, рассказчик, тут ни при чем [86] .

86

Поясняя суть цитированного пассажа из § 120, Э. Фараль указывал, что Виллардуэн употребляет обычно глагол mentir (лгать) не в смысле «сознательно искажать истину», а лишь в значении «не говорить чего-либо неверного»; часто хронист сопровождает этот глагол выражением «а son escient», означающим, по мнению комментатора, отнюдь не «умышленно», а только «зная» (о чем-то). См.: Geoffroy de Villehardouin. Op. cit. T. 1. P. 123, note 1.

В чем же состоял основной замысел Виллардуэна? Каким образом удалось и удалось ли автору последовательно провести свою концепцию? Что, в конце концов, представляет собой труд маршала Шампани в плане его концептуального содержания? Соответствует ли он правде истории или расходится с нею? Ответы на такие вопросы мы можем попытаться отыскать лишь в фактах, передаваемых хронистом, и лишь в той их связи, в которой они им реально представлены. Сам он, естественно, будучи очевидцем, а не сторонним по отношению к рассказываемому наблюдателем «издалека» и вообще будучи мемуаристом, а не историком-«мыслителем», историком, так сказать, практического, а не философского склада ума, нигде не дает прямых ответов на подобные вопросы, да и вопросы такого рода, разумеется, не ставит. В лице Жоффруа де Виллардуэна, как, впрочем, и Робера де Клари, перед нами выступают исторические писатели вполне конкретного, практически-реалистичного образа мышления и видения того, что они передают. Их можно было бы условно назвать «событийщиками».

Это, однако, отнюдь не означает, что Жоффруа де Виллардуэн диктовал свое сочинение, «как бог на душу положит», безо всякой «задней мысли». В противном случае для чего было бы ему столь настойчиво заверять аудиторию в своей правдивости? Аналогичные заверения, правда, присутствуют едва ли не во всей латинской хронографии крестовых походов и, более того, составляют «топос» средневековых хроник в целом, но в каждом данном случае эта традиция, восходящая к античному историописанию («цель историка — истина»), на практике нарушается, и всегда по-своему. Жоффруа де Виллардуэн, как нам кажется, являет собой образец ярко выраженного политически тенденциозного светского историка эпохи классического средневековья. Концептуальный строй его произведения обусловливался в основном побуждениями, вытекавшими из прямых, своекорыстных политических интересов той «интернациональной» группы феодальной знати, которая сыграла решающую роль в драматических перипетиях крестового похода 1202—1204 гг. и в его трагическом финале. Виллардуэн сумел уловить подспудное стремление этой группы к «самоутверждению» в глазах современников и потомков, к обоснованию своей линии в «ложном» крестовом походе — вопреки всему! — и в меру своих способностей изобразить сцепление его событий так, как они рисовались заинтересованным «верхам» сообразно этому стремлению.