Завтрашний ветер

Злоба — это уже близко к злодейству, а по Пушкину:

«Гений и злодейство — две вещи несовместные».

Цветаева никогда не впадала в политическую злобу —

она была слишком великим поэтом для этого. Ее

восприятие революции было сложным, противоречи-

вым, но эти противоречия отражали метания и иска-

ния значительной части русской интеллигенции, вна-

чале приветствовавшей падение царского режима, но

затем отшатнувшейся от революции при виде крови,

проливаемой в гражданской войне.

Белым был — красным стал:

Кровь обагрила.

Красным был — белым стал:

Смерть побелила.

Это была не злоба, это был плач.

Не случайно Цветаевой так трудно оказалось в

эмиграции, потому что она никогда не участвовала в

политическом злобстве и стояла выше всех групп и

группочек, за что ее и клевали тогдашние законода-

тели мод. Их раздражала ее независимость, не толь-

ко политическая, но и художественная. Они цеплялись

за прошлое, ее стих рвался в будущее. Поэтому он

оказался бездомен в мире прошлого.

Цветаева не могла не вернуться в Россию, и она

это сделала. Она сделала это не только потому, что

жила за границей в ужасающей бедности. (Страшно

читать ее письма чешской подруге Анне Тесковой,

когда Цветаева просит прислать ей в Париж прилич-

ное платье на один чудом полученный концерт, ибо

ей не в чем было выступать.) Цветаева сделала это не

только потому, что великий мастер языка не могла

407

жить вне языка. Цветаева сделала это не только по-

тому, что презирала окружающий ее мелкобуржуаз-

ный мир, заклейменный ею в «Читателях газет», в

«Крысолове», не только потому, что ненавидела фа-

шизм, против которого она так гневно выступала в

своих чешских стихах. Цветаева вряд ли надеялась

найти себе «домашний уют» — она дом искала не

для себя, а для своего сына и, главное, для своих

многочисленных детей-стихов, чьей матерью она была,

и она — при всей своей обреченности на бездом-

ность — знала, что дом ее стихов — Россия. Возвраще-

ние Цветаевой было поступком матери своих стихов.

Поэт может быть бездомным, стихи — никогда.

ОГРОМНОСТЬ И БЕЗЗАЩИТНОСТЬ

Первое, что возникает при имени «Маяковский», —

это чувство его огромности.

Однажды после поэтического вечера к усталому,

взмокшему от адовой работы Маяковскому сквозь

толпу протиснулась задыхающаяся от волнения сту-

дентка. Маяковский на сцене казался ей гигантом.

И вдруг студентка увидела, что этот гигант раз-

вертывает крошечную прозрачную карамельку и с

детской радостью засовывает ее за щеку. У студент-

ки вырвалось: «Владим Владимыч, вы, такой огром-

ный, и — эту карамельку?» Маяковский ответил ро-

кочущим басом: «Что же, по-вашему, я табуретами

должен питаться?»

Своей огромностью Маяковский заслонял свою

беззащитность, и она не всем была видна — осо-

бенно из зрительного зала. Только иногда прорыва-

лось: «Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе

многое хочется... Ведь для себя не важно — и то,

что бронзовый, и то, что сердце — холодной желез-

кою. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое,

в женское...» или «В какой ночи бредовой, недуж-

ной, какими Голгофами я зачат, такой большой и

такой ненужный?» Иногда тема никому не нужной

огромности доходила чуть ли не до самоиздеватель-

ства: «Небо плачет безудержно звонко, а у облач-

ка — гримаска на морщинке ротика, как будто

женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого

408

идиотина». Впоследствии Маяковский тщательно

будет избегать малейшей обмолвки о собственной

беззащитности и даже громогласно похвастается

тем, что выбросил гениальное четверостишие: «Я хо-

чу быть понят родной страной, а не буду понят —

что ж, по родной стране пройду стороной, как про-

ходит косой дождь» — под тем предлогом, что «ною-

щее делать легко». На самом деле Маяковский, ви-

димо, любил это четверостишие и хотел зафиксиро-

вать его в памяти читателей хотя бы таким, само-

насмешливым способом. Почему же Маяковский так

боялся собственной беззащитности, в противовес,

скажем, Есенину, чьей силой и являлось исповедаль-

ное вышвыривание из себя своих слабостей и внут-

ренних черных призраков? Есенин — замечательный

поэт, но Маяковский — огромнее, поэтому и его

беззащитность — огромнее. Чем огромней безза-

щитность, тем огромней самозащита. Маяковский

был вынужден защищаться всю жизнь от тех, кто

был меньше его,— от литературных и политических

лилипутов, пытавшихся обвязать его, как Гулливе-

ра, тысячами своих ниток, иногда вроде бы нежно-

шелковыми, но до крови впивавшимися в кожу. Ве-

ликан Маяковский по-детски боялся уколоться игол-

кой — это было не только детское воспоминание о

смерти отца после случайного заражения крови, но,

видимо, постоянное ощущение многих лилипутских

иголок, бродивших внутри его просторного, но изму-

ченного тела. В детстве Маяковский забирался в

глиняные винные кувшины — чури — и декламиро-

вал в них. Мальчику нравилась мощь резонанса.

Маяковский как будто заранее тренировал свой го-

лос на раскатистость, которая прикроет мощным

эхом биение сердца, чтобы никто из противников не

догадался, как его сердце хрупко. Те, кто лично зна-