Завтрашний ветер

тельной бахромой метафор. Рваный ритм, якобы ото-

бражающий атомный апокалипсис. Устрашающие

неологизмы. Все предметы в мире существуют лишь

для того, чтобы сравнить их друг с другом. Коктейль

стран, сбитый в шейкере вместе с колотыми кусками

айсбергового равнодушия. А равнодушие — уже кро-

шечность. Я это все пишу не для того, чтобы персо-

нифицировать тот или иной вид крошечности, не для

того, чтобы любители намеков лихорадочно подстав-

ляли то или другое имя. Чтобы облегчить им задачу,

скажу так: валите все на меня — повинен и в пер-

вом, и во втором, и в третьем. Я люблю нашу вели-

кую поэзию и не хочу, чтобы мы были крошечны-

ми хотя бы иногда, хотя бы в чем-то. Но добав-

лю одно.

В западной поэзии было и есть немало значитель-

ных поэтов «герметического» направления. В русской

поэзии этого не было, нет и не может быть. Русская

поэзия с самого начала своего существования взяла

на себя функцию совести народа. Функция совести

невозможна без боли, без сострадания. К сожалению,

рядом с оставляющим желать лучшего прогрессом

обезболивания в медицине происходит катастрофиче-

ски прогрессирующий процесс обезболивания поэзии.

Муки совеет боль за других делают человека челове-

ком, поэта поэтом. Тема совести есть тема обязатель-

ная для звания русского поэта, и если от нее убе-

гают или в ложноклассические туманы, или в рифмо-

ванные лозунги, или в расхристанный модернизм без

Христа за пазухой — это крошечность, недостойная

нашего великого времени, в которое мы живем, и ве-

ликой страны, в которой мы родились. Поэзия не де-

лается по рецептам. Но у нас есть несколько заве-

тов, не восприняв которые не подобает считать себя

наследниками русской поэзии. Вот они: «Восстань,

пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей

и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца лю-

дей!» — Пушкин. «Проснешься ль ты, осмеянный про-

рок? Иль никогда на голос мщенья из золотых но-

жон не вырвешь свой клинок, покрытый ржавчиной

презренья?» — Лермонтов. «От ликующих, праздно

болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в

стан погибающих за великое дело любви» — Некра-

сов. «Пускай зовут: забудь, поэт, вернись в красивые

уюты. Нет, лучше сгинуть в стуже лютой. Уюта —

нет. Покоя — нет» — Блок. «Счастлив тем, что цело-

вал я женщин, мял цветы, валялся на траве, и зве-

рье, как братьев наших меньших, никогда не бил по

голове» — Есенин. «Когда строку диктует чувство,

оно на сцену шлет раба, и тут кончается искусство,

и дышат почва и судьба» — Пастернак. «И песня,

и стих — это бомба и знамя» — Маяковский.

На этом стояла, стоит и будет стоять русская

поэзия.

МЫ — ОДНО ЦЕЛОЕ

У Пастернака есть примечательные строки о том,

что происходило в душе лучших людей России во

время продвижения царской армии по Кавказу:

И в неизбывное насилье

Колонны, шедшие извне,

На той войне черту вносили,

Невиданную на войне.

Чем движим был поток их? Тем ли,

Что кто-то посылал на бой?

Или, влюбляясь в эту землю,

Он дальше влекся сам собой?

Помимо поэтической красоты, в этих стихах есть

точность исторического анализа. Насилие над кавказ-

скими народами исходило из карательно-угнетатель-

ской задачи, поставленной царским режимом перед

своими генералами. Но увиденное воочию свободолю-

бие других народов находило свой отклик у свободо-

любия мыслящих русских солдат и офицеров, спря-

танного под казенным сукном армейских мундиров.

Помимо боевых ран, появилась и раненость болью

других народов, раненость красотой чужой земли,

открывшейся перед глазами. Эта земля становилась

своей не просто территориально, но, главное, духов-

но. Покорители оказывались покоренными. Завоева-

ние территории превращалось в завоевание самих за-

воевателей, зачарованных тайнами и культурой ино-

го мира, в который помимо оружия они, вне зави-

40

симости от правительства, несли свои тайны, свою

культуру, свое свободолюбие. А одно свободолюбие

всегда поймет другое. Так возникали кавказские сти-

хи Пушкина, повести Лермонтова, «Хаджи-Мурат»

Толстого. В стихах гораздо меньшего по литератур-

ному значению Полежаева прозвучал, возвышая его

как поэта, гражданский придушенный крик еще мла-

денческого, но уже втянувшего в себя воздух буду-

щего, революционного интернационализма. Полежаев,

может быть, был первым русским поэтом, который,

так больно поняв на собственной шкуре шпицрутены

угнетения, сказал, что угнетатели и у русского наро-

да, и у других народов общие. Впрочем, кто знает,

не был ли засечен когда-то батыевскими плетьми ка-

кой-нибудь неведомый нам монгольский поэт-кочев-

ник, однажды замерший на своей мохноногой лошадке

перед красотой пылающей русской церкви и вы-

плеснувший свою жалость к чужой истерзанной зем-

ле в импровизированной заунывной песне у поход-

ного костра, за что после был казнен? Кто знает, что

было в душе у товарищей Стеньки Разина, когда они

смотрели на расходящуюся кругами Волгу, приняв-

шую в себя тело персиянки, совсем не повинной в

их страданиях, толкнувших их на восстание? Гряну-