Завтрашний ветер

вует во всей ее свежести только читатель высокс л

квалификации. Подлинное прочтение художественного

слова (в поэзии или в прозе) подразумевает не бег-

ло почерпнутую информацию, а наслаждение словом,

впитывание его всеми нервными клетками, умение

чувствовать это слово кожей...

Однажды мне посчастливилось читать композито-

ру Стравинскому стихотворение «Граждане, послу-

шайте меня...». Стравинский слушал, казалось, впол-

слуха и вдруг на строчке «пальцами растерянно муд-

ря» воскликнул, даже зажмурившись от удовольст-

вия: «Какая вкусная строчка!» Я был поражен, пото-

му что такую неброскую строчку мог отметить далеко

не каждый профессиональный поэт. Я не уверен

в том, что существует врожденный поэтический слух,

но в том, что такой слух можно воспитать,— убежден.

И я хотел бы, пусть запоздало и не всеобъ-

емлюще, выразить мою глубокую благодарность всем

людям в моей жизни, которые воспитывали меня в

любви к поэзии. Если бы я не стал профессиональ-

ным поэтом, то все равно до конца моих дней оста-

вался бы преданным читателем поэзии.

Мой отец, геолог, писал стихи, мне кажется, что

талантливые:

Отстреливаясь от тоски,

Я убежать хотел куда-то.

Но звезды слишком высоки,

И высока за звезды плата...

Он любил поэзию и свою любовь к ней передал

мне. Прекрасно читал на память и, если я что-то не

понимал, объяснял, но не рационально, а именно кра-

сотой чтения, подчеркиванием ритмической, образной

силы строк, и не только Пушкина и Лермонтова, но

и современных поэтов, упиваясь стихом, особенно по-

нравившимся ему:

Жеребец под ним сверкает белым рафинадом.

(Э. Багрицкий)

Крутит свадьба серебряным подолом,

А в ушах у нее не серьги — подковы.

(П. Васильев)

От Махачкалы до Баку

Луны плавают на боку.

(Б. Корнилов)

Брови из-под кивера дворцам грозят.

(Н. Асеев)

Гвозди бы делать из этих людей,

Крепче бы не было в мире гвоздей.

(И. Тихонов)

Тегуантепек, Тегуантепек, страна чужая,

Три тысячи рек, три тысячи рек тебя окружают.

(С. Кирсанов)

Из иностранных поэтов отец чаще всего читал мне

Бёрнса и Киплинга.

В военные годы на станции Зима я был предостав-

лен попечению бабушки, которая не знала поэзию так

хорошо, как мой отец, зато любила Шевченко и час-

то вспоминала его стихи, читая их по-украински. Бы-

вая в таежных селах, я слушал и даже записывал

частушки, народные песни, а иногда кое-что и присо-

чинял. Наверное, воспитание поэзией вообще неотде-

лимо от воспитания фольклором, и сможет ли по-

чувствовать красоту поэзии человек, не чувствующий

красоту народных песен?

Человеком, любящим и народные песни, и стихи

современных поэтов, оказался мой отчим, аккордео-

нист. Из его уст я впервые услышал «Сергею Есени-

ну» Маяковского. Особенно поразило «Собственных

костей качаете мешок». Помню, я спросил: «А кто

такой Есенин?» — и впервые услышал есенинские сти-

хи, которые тогда было почти невозможно достать.

Стихи Есенина были для меня одновременно и на-

родной песней, и современной поэзией.

Вернувшись в Москву, я жадно набросился на

стихи. Страницы выходивших тогда поэтических сбор-

ников были, казалось, пересыпаны пеплом пожарищ

Великой Отечественной. «Сын» Антокольского, «Зоя»

Алигер, «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»

Симонова, «Горе вам, матери Одера, Эльбы и Рей-

на...» Суркова, «Не зря мы дружбу берегли, как пе-

хотинцы берегут метр окровавленной земли, когда

его в боях берут...» Гудзенко, «Госпиталь. Все в белом.

Стены пахнут сыроватым мелом...» Луконина, «Маль-

чик жил на окраине города Колпино...» Межирова,

«Чтоб стать мужчиной, мало им родиться...» Львова,

«Ребята, передайте Поле — у нас сегодня пели со-

ловьи...» Дудина; все это входило в меня, наполняло

радостью сопереживания, хотя я еще был мальчиш-

кой. Но во время войны и мальчишки чувствовали

себя частью великого борющегося народа.

Нравилась мне книга Шефнера «Пригород» с ее

остраненными образами: «И, медленно вращая изум-

руды зеленых глаз, бездумных, как всегда, лягушки,

словно маленькие будды, на бревнышках сидели у

пруда». Твардовский казался мне тогда чересчур

простоватым, Пастернак слишком сложным. Таких

поэтов, как Тютчев и Баратынский, я почти не чи-

тал — они выглядели в моих глазах скучными, да-

лекими от той жизни, которой мы все жили во вре-

мя войны.

Однажды я прочитал отцу свои стихи о советском

парламентере, убитом фашистами в Будапеште:

Огромный город помрачнел,

Там затаился враг.

Цветком нечаянным белел

Парламентерский флаг.

Отец вдруг сказал: «В этом слове «нечаянный»

и есть поэзия».

В сорок седьмом я занимался в поэтической сту-

дии Дома пионеров Дзержинского района. Наша ру-

ководительница Л. Попова была человеком своеоб-

разным — она не только не осуждала увлечение не-

которых студийцев формальным экспериментаторст-

вом, но даже всячески поддерживала это, считая, что

в определенном возрасте поэт обязан переболеть фор-

мализмом. Строчка моего товарища «и вот убегает

осень, мелькая желтыми пятнами листьев», приводи-

лась в пример. Я писал тогда так: