Завтрашний ветер

новения всего человечества.

Проклятие нашего века — ужас концентрационных

лагерей, где были уничтожены миллионы людей. Но

этот ужас бледнеет перед потенциальным ужасом того,

когда всю нашу планету, как несчастную затравлен-

ную фашистами женщину вместе со всеми ее детьми,

могут сжечь в общей атомной освенцимской печи.

Сейчас людей, которые открыто называются фа-

шистами, — лишь вроде бы незначительные группы.

Даже итальянский кинорежиссер Скуттиери, поста-

вивший откровенную сентиментальную героизацию

фашизма — фильм «Кларетта», где самыми несча-

стными, глубоко обиженными жертвами выглядят

Муссолини и его. любовница, от фашизма открещи-

вается, делает заявление, что он убежденный анти-

фашист. Но дело не в том, как люди себя называют,

а что они на самом деле. Послушать Пиночета, так

это же спаситель демократии, голубь мира! Фашизм

может и не носить свастику на рукаве и зазубривать

со школы совсем другие книги, а не «Майн камиф».

Фашизм — это не столько декларированная идео-

логия, сколько поведение — социальное и даже лич-

ностное. Государственный фашизм — это милита-

ристско-бюрократический концентрат самых низких

инстинктов: инстинкта подавлять другие индивиду-

альности во имя торжества собственной безликости,

инстинкта собственного выживания при помощи фи-

зического уничтожения либо пропагандистского онар-

команивания масс, хватательно-загребательного ин-

стинкта, доходящего от личной корысти до государ-

ственной агрессии. Инквизиция — мать фашизма.

Не случайно преследование кинематографистов в

Голливуде во времена маккартизма американцы сами

назвали средневековым именем «охота на ведьм»,

когда одной из ведьм была объявлена великая амери-

канка Лиллиан Хелман. Но потенциальная атомная

война еще более античеловечна, чем фашизм, ибо фа-

шизм старался культивировать хотя бы одну расу,

а эта война грозит уничтожить все расы. Эта война

уже в своем зародыше — суперфашистка. Эта война

уже в своем зародыше — антивсенародна. Борьба про-

тив этой войны не есть политика, а общее всеспасение.

...Я был в Канаде на маленьком пароходике, со-

вершавшем экскурсию около Ниагарского водопада.

Гордый оптимистический голос гида произнес: «Ниа-

гарская гидроэлектростанция — это самая величай-

шая гидроэлектростанция свободного мира». Это был

обыкновенный человек, отнюдь не милитарист, но он

сам не понимал, что из него говорит «массмедия»,

всунувшая внутрь него опасное чувство превосход-

ства одной части населения планеты над другой, а

все агрессии мира начинаются с мельчайших микробов

превосходства. Деление мира на так называемый мир

свободный и несвободный — это дешевая демагогия,

разрушающая взаимодоверие между народами.

У нас общая мать — земля, у нас общая миро-

вая культура, сложенная из тысячи национальных

культур, общий враг — потенциальная война.

Колокола не только могут оплакивать уже исчез-

нувших.

Колокола должны спасать еще не исчезнувших.

Когда-то во времена исторических войн колокола

переливали на пушки. Сейчас пришло время пушки

переливать на колокола.

ПАДЕНИЕ ДИКТАТУРЫ ПЛЯЖА

(Из итальянского дневника)

Я стоял на месте, где убили Пьера Паоло Пазо-

лини. Полупустырь-полуулица, прячущаяся за спиной

гостиниц и пляжных комплексов Остии. Там — шум-

но шла купально-загоральная жизнь современных

римлян, спасавшихся от июльского удушья, царив-

шего в столице, где статуи и дворцы были, казалось,

раскалены добела от зноя. Здесь — от нестерпимого

солнца не было защиты, но чудилось, что все придав-

лено окраинным преступным полумраком. На покры-

той трещинами иссохшей глинистой дороге, сохраняв-

шей вязкую душу недавней грязи, в автомобильную

колею была вмята чья-то разодранная рубашка —

может быть, оставшаяся от кого-нибудь другого, уби-

того после Пазолини на том же самом месте. По пласт-

массовой соломинке, торчащей из треугольного отвер-

стия в валявшейся среди запыленных ромашек же-

стянке, где «Кока-кола» было написано по-английски

и по-русски (как мне сказали, в честь Олимпийских

игр), деловито полз муравей. Посреди дороги, бес-

смысленно подпертое палкой и прикрученное к этому

жалкому костылю алюминиевой проволокой, стояло

тонкое безлиственное и почти обезветвленное мертвое

дерево, более похожее на другую палку, чем на де-

рево, — единственный памятник Пазолини.

По -обе стороны дороги было всего-навсего два

полуразвалившихся домика с дворами, обнесенными

ржавыми железными сетками, откуда сквозь вися-

щие на веревках почти белые от стирок взрослые

джинсы и бесчисленные детские крохотные носочки

за мной следили чьи-то глаза — одновременно и на-

стороженные, и равнодушные. Может быть, эти глаза

видели, как убивали Пазолини. За колючей прово-

локой, независимо от жизни пустыря, возвышалась

радиолокационная башня находящейся неподалеку

военной базы. Рядом было полузаросшее клевером,

с желтыми, истоптанными пролысинами, футбольное

поле, где до самой смерти играл Пазолини с местной

шпаной.

Когда его нашли на дороге выброшенным из ма-

шины, а документов при нем не было, то полицей-

ский врач зарегистрировал труп молодого человека