Завтрашний ветер

вал только подавленными вздохами. Молодежь была

явно небогатая, противопоставляющая свободу сво-

его бивака расположенным вокруг платным пляжам

с отдельными, абонируемыми на целое лето кабина-

ми, с шезлонгами и коктейлями. Но от некоторых

зрителей сильно попахивало спиртным, можно было

видеть гуляющие из рук в руки чинарики марихуаны,

кое-кто потягивал ноздрями кокаин, и возникал вои-

р001 I действительно ли все эти молодые люди при-

шли послушать стихи? Не является ли для отдель-

ц||\ из них этот фестиваль лишь развлечением, соз-

дающим иллюзию свободы от диктатуры скуки?

Организаторы больше всего боялись забюрократи-

зированное™ атмосферы. Сциллу бюрократии они

преодолели. Но фестиваль угрожающе напоролся на

Харибду анархии и начал на наших глазах катастро-

фически тонуть. Сцена шаталась от безалаберной

толпы, плесканувшей на нее со всех сторон, как

грязная, в нефтяных разводах, волна. Распоясавшее-

ся в буквальном смысле меньшинство объявило, вне

шнисимости от желания большинства, диктатуру пля-

жа на сцене. Полицейские в форме держались не

менее чем за три километра от сцены, что было с

их стороны неглупо. Во времена терроризма даже под

плавками мог скрываться револьвер или хотя бы не-

большая бомбочка. Полицейские в штатском по-

шныривали, но, не без резона, побаивались. От госу-

дарства представительствовали лишь машины «ско-

рой помощи», стоявшие наготове в кустах.

Подходы к сцене, сама сцена и даже микрофон

никем не контролировались. Это была идея свободы

публики, идея ее слияния с поэзией, идея поисков

молодых неведомых талантов, якобы зарытых в пляж-

пом песке. Но пляжный песок и почва поэзии — раз-

ные вещи. Свобода пляжа превратилась в диктатуру

пляжа. От шести до девяти вечера приглашались

высказаться все желающие.

В девять начинался вечер итальянской поэзии. Но

когда итальянские поэты робко появились, пляж, за-

хвативший сцену, и не подумал уступить место. По

сиене метались человек сто в плавках или голышом

С микрофоном, танцующим из рук в руки. Но вместо

того, чтобы наконец-то обнаружить свои, неведомые

миру таланты, они орали нечто нечленораздельное,

ничем не напоминающее стихи, или произносили до-

морощенные сексуальные или политические декла-

рации.

Некоторые просто-напросто демонстрировали, по-

чему-то перед микрофоном, определенные части тела,

как будто эти части готовы были вот-вот задекла-

мировать. Девушка лет семнадцати со слипшимися,

мокрыми волосами, пересыпанными песком, держала

микрофон минут пять, пошатываясь то ли от перс-

выпитости, то ли от перекуренности, и вообще ничего

не могла сказать — звуки не складывались в слова.

На ней была только коротенькая белая маечка, а

трусики, видимо, где-то затерялись. Ее восторженно

подняли на руки два могучих бородача, чьей един-

ственной одеждой являлись цепочки с медальонами,

болтавшиеся на мохнатых грудях, и показали пуб-

лике, очевидно, как символ великой невысказанности,

которая выше поэзии.

Почему-то приволокли два голых манекена, вы-

глядевших весьма застенчиво рядом с голыми людь-

ми. Кто-то прохаживался взад-вперед по краю сцены

в гигантской карнавальной маске крокодила. Милый

улыбчивый человечек, похожий на карлика-переро-

стка, улучая момент, то и дело подскакивал к мик-

рофону и пулеметно отчеканивал афоризмы Платона,

Канта, Гегеля, Кропоткина, затем молниеносно уда-

лялся и выжидал следующего момента для произне-

сения великих мыслей, им коллекционируемых.

Небритые организаторы в грязных шортах и пляж-

ных резиновых сандалиях, сброшенные норовистым

конем скандала, пытались добиться порядка столь

беспорядочно, что сами стали частью общей дезор-

ганизации. Их идея свободной пляжной публики ото-

брала у них самих свободу пользоваться микрофоном.

Некоторые итальянские поэты, все-таки протиснув-

шиеся к микрофону, что-то пытались прочесть, но их

заглушали, отпихивали мелкие бесы пляжа. Мелкие

бесы вдруг показались бесами по Достоевскому, и

пахнуло промозглой одурью нечаевщины, когда один

из итальянских поэтов, пытаясь зловеще загипноти-

зировать публику, проорал «гражданскую» миниатюру

буквально следующего содержания:

Я убил Альдо Моро!

Настало время

убить всех остальных!

Стало на мгновение страшновато, ибо список

«всех остальных» был угрожающе широк. И тут слу-

чилось нечто неожиданное, мгновенно показав все-

таки существующую, на счастье, неоднородность

публики. Лишь малая часть встретила это милое

приглашение к убийствам с энтузиазмом. Из толпы

полетели бумажные пакеты с песком, раздалось не-

годующее улюлюканье. Единственным итальянцем,

заставившим слушать себя в тот вечер, оказался

мальчик лет двенадцати, неизвестно откуда бесстраш-

но выскочивший на сцену и прочитавший немножко

ПО-детски, но в то же время с пылающими глазами

карбонария революционное стихотворение Умберто

Саба. На единственные две минуты воцарилась ти-

шина, как будто ангел пролетел. Отказ большинства

публики поддержать терроризм, двухминутное ува-

жение хотя бы к ребенку были единственными двумя

крупицами надежды на завтрашний день, когда дол-