Здесь и теперь

Надо мной ослепительный хоровод звёзд. Пытаюсь различить знакомые созвездия. Вот переливается Орион, вот Кассиопея, а вон и Большая Медведица. Оказывается, похожая вовсе не на ковш. А на вопросительный знак.

О чём он вопрошает меня? И всю Землю, которая плывёт среди звёзд?

Плывет Земля, плывёт плита вместе со мной, с тёмными силуэтами кипарисов. Ощущение верха и низа исчезает… Головокружительно кренится и плита, и земля, и я вспоминаю — не могу вспомнить, где услышал или прочёл, что если бы звезды были видны только из одной точки Земли, туда собиралось бы все человечество.

3

Я встречаю его, едва выйдя из подъезда. Он караулит меня — щуплый, маленький, — бывший соученик по Двоефединой школе. Живя в одном доме, мы все реже и реже видимся с Рудиком Лещинским. После десятого класса он поступил на филфак университета. Вечно занят. Счастлив. Избран комсоргом группы. Зачем же сегодня утром он идёт совсем в противоположную сторону от МГУ, провожает меня по Герцена к Тверскому бульвару, к Литературному институту? На вопросы не отвечает. Шаркает валенками по тающему снегу. Март. Ранняя весна. Тепло и туманно.

Наконец у памятника Тимирязеву спрашивает:

— У тебя есть немного времени?

Мы садимся на бульварную скамью.

— Сегодня в шесть часов меня будут исключать из комсомола и университета.

Губы его трясутся. Плачет.

— За что?

С Лещинским я проучился три года. Мухи не обидит. Живет с матерью–учительницей и сестрёнкой в подвале, бедно. Я думал, его отец погиб на войне. И вот оказывается, отец есть, жив. Рудик, скопив стипендию, даже ездил к нему в Павлодар, где тот находится в ссылке.

— За что? — снова спрашиваю я.

— Ни за что. За политику. Кто-то узнал, что я скрыл в анкете, — шепчет сквозь слезы Рудик.

— А ты-то тут при чём? Сын за отца не отвечает. — Я уже знаю эту фразу. — Напиши Сталину.

Лещинский молча долбит задником худого валенка подтаявший наст.

— Хорошо. Я сегодня приду к вам на собрание. Не дам в обиду.

— Не надо. У тебя будут неприятности, — говорит он, а сам уже смотрит с надеждой. — И потом, учишься совсем в другом месте…

— Ты комсомолец, я — комсомолец, знаю тебя дольше, чем они. Имею право. Приду.

И я пришёл. Весь день промучился, как бы в самом деле не нарваться на неприятности, но пришёл. Показал студенческий билет, комсомольский. Пропустили.

Собрание общефакультетское. В Коммунистической аудитории, крутым веером поднимающейся к потолку.

Стою у стены. На сцене длинный стол, где сидит президиум. Между президиумом и кафедрой — стул. На стуле, как подсудимый, подогнув ноги все в тех же валенках, — Лещинский. Отдельный, обречённый.

С кафедры выступает белый человек, совсем белый. Альбинос.

— Переходим ко второму вопросу повестки дня, — говорит белесый и наливает себе воды из графина. — К сожалению, только теперь, на втором семестре, благодаря бдительности одного товарища было обнаружено, что в нашей среде оказался человек, обманувший доверие.

— Благодаря чьей бдительности?! — кричит кто-то из глубины аудитории.

— Вы что сказали? — переспрашивает белесый и не спеша пьёт воду из стакана. — Так вот. Студент Лещинский скрыл тот факт, что он сын врага народа. Я думаю, этот политический поступок ставит его вне рядов комсомола и вне рядов нашего учебного заведения. Кто хочет высказаться? Какие будут предложения?

Один за другим две девицы и некий красавец с волевым подбородком выходят на трибуну, клеймят Рудика как заклятого врага.

Я стараюсь смотреть только на валенки Рудика. Не могу почему-то смотреть на его лицо.

Потом выступает толстая очкастая студентка. Когда она начинает говорить о своей политической близорукости, все смеются. Она говорит, что ничего смешного тут нет и что она кается, что этот человек, то есть Лещинский, бывал в её доме и даже втирался в доверие к её родителям.

Лицо Рудика искажает какая-то странная, подхихикивающая улыбочка.

Пока студентка заканчивала своё выступление просьбой объявить ей выговор за все ту же политическую близорукость, пишу записку, подаю белесому. Он перегибается через стол, берет записку, развёртывает её.

— Тут просит слова какой-то посторонний, — говорит белесый, — написано — комсомолец, друг Лещинского. Дадим слово или нет?

— Дадим! — дружно отвечает аудитория. После речи очкастой студентки все они, в том числе и альбинос, стали чуть благодушнее, размякли, что ли.

И вот я на трибуне.

— Да, Рудик виноват, — говорю я, — что скрыл этот важный факт своей биографии. Но дети не могут отвечать за поступки своих отцов, иначе что же получится? — А потом рассказываю, как трудно было Рудику в безотцовские послевоенные годы выбиться в студенты, и что они сами выбрали его комсоргом группы, и что он хорошо учится. — А теперь вы как-то автоматически и бездушно хотите перечеркнуть всё это, сломать жизнь человеку. Пусть Рудик виноват. Может, ему и стоит записать выговор, но мне за него не страшно, — говорю я, — мне страшно за тех, которые здесь выступали, ведь большинство выпускников вашего факультета будут учить ребят. Чему они их будут учить?

И вот тут это случилось. В этот самый момент.

Рудик срывается со своего стула и тащит меня с трибуны, уцепившись за свитер.

— Что он говорит?! Товарищи, я с вами со всеми согласен, я его не просил!

И становится тихо. Так тихо–тихо.

Как слепой, иду через всю сцену, опрокинув по дороге стул, на котором раньше сидел Рудик. Но я не слышу грохота от падения стула. Слышу, как плачет в притихшей аудитории какая-то девушка.

Глава тринадцатая

1

«Одни плачут, что у них суп жидкий, а другие, что у них жемчуг мелкий», — вспомнилась поговорка по пути. Но когда я позвонил в дверь и увидел глаза Анны Артемьевны, я сам себе сделался неприятен. Сразу стало видно, что здесь — неподдельное горе.

Телефонный звонок раздался рано утром. Сначала я удивился самому факту, что это вдруг звонит Анна Артемьевна, потом бросил взгляд на будильник, убеждённый, что люди, подобные ей, встают гораздо позже: ещё не было восьми.