Здесь и теперь

Двинулся дальше в почему-то уплотнившемся потоке людей. Вскоре поток развернул вправо, пронёс сквозь двери. Это был Марьинский универмаг. Я с трудом раздвинул толпу, вырвался к внутренней лестнице, стал подниматься по ступеням.

Внизу, на первом этаже, продавали туалетную бумагу. Сограждане, современники, работая локтями, ругались, вешали себе на шеи бечёвки с рулонами, перекидывали эти вихляющие связки через плечи на грудь, словно ленты с патронами, тащили в руках, пробивались к выходу навстречу другим, ещё не урвавшим дефицитного товара.

С содроганием представил самого себя в этом кипении. Разве точно так же, стиснув в остервенении зубы, не рвался я прошлой осенью к прилавку универмага при Ленинградском рынке за такой же туалетной бумагой? Уж какие там звезды!

Стоял на лестнице и смотрел, не в силах оторвать взгляда от этого зрелища, пока не увидел: у толстой, рыхлой старухи лопнула бечёвка, рулоны раскатываются под ноги толпы.

Сбежал вниз, отталкивая людей, стал собирать рулоны, зло пихать их в сумку, в руки плачущей, растерявшейся старухе.

— Десять их было, десять, — причитала она. — А тут всего семь.

В сердцах махнув рукой, выбрался в распахнувшемся пальто на улицу. Из трёх пуговиц две были сорваны.

Жаль мне стало этих пуговиц. «Когда-нибудь и пальто износится», — подумал я.

Добравшись до студии, все-таки заставил себя спуститься в цокольный этаж в так называемый «творческий буфет», взял два бутерброда, чашку кофе. Съемочная смена должна была начаться ещё через полтора часа. И все это время просидел за столиком — старался собраться с мыслями.

Работники студии беспрестанно забегали в буфет перехватить порцию сосисок, выпить чашку кофе. Почти никого я не знал, но по обрывкам фраз, манерам, просто по одежде легко было догадаться, кто есть кто.

Режиссеры, почти сплошь в джинсах, заправленных в полусапожки, в куртках с «молниями». Редакторши в очках со свисающими металлическими цепочками и бусами на груди. Операторы в свитерах.

Сейчас мне казалось, что все они ухватились за свои роли, исправно играют их, чтоб скрыть подлинную человеческую сущность, у всех одинаково ранимую. И больше всего боятся, что эти роли у них отнимут, маски спадут, и оттого такая нервозность, язвительное высокомерие или, наоборот, показное доброжелательство друг к другу. Странно было, что раньше я ничего не замечал, никогда об этом не думал. Теперь же перед лицом двух смертей всё было так наглядно…

«А если все-таки я ошибаюсь? Никаких масок нет. Просто нужно родиться, безропотно сыграть свою роль и так же безропотно сойти навсегда в могилу? Если это они правильно живут, умеют взять то, что способны взять от своей работы, своего положения. А меня выламывает из этих правил. Сижу здесь, всех жалею, может быть единственно жалкий из них?»

Поднимаясь на лифте, вновь наткнулся взглядом на кнопку с надписью «Alarm» — «тревога».

Первые два номера, хотя и раздражающе медленно, из-за капризов оператора, были в конце концов благополучно сняты. Леша смотрел на «Поздравление» как прежде всего на собственный диплом и поэтому всё время норовил кстати и некстати употребить весь арсенал операторских средств: стоп–кадры, переводы изображения из фокуса в размыв и наоборот; то снимал статичной камерой, то с движения, то оказалось, что в одной из камер его помощника кончилась плёнка и часть танца надо переснимать.

Детей распустили на перерыв усталыми. «Ничего, — подумал я, — отберу в монтаже самое необходимое, а все эти фокусы, весь выпендрёж пусть сам вставляет в свою отдельную дипломную копию».

Попросил выключить осветительные приборы и вышел из душного павильона в коридор, где возле единственного автомата с бесплатной газировкой толпились малыши–артисты.

— Дядя Артур, а вы меня сегодня не завели! — подошёл ко мне Игоряшка.

— В самом деле. Возьми вот, угощайся. Не лекарство — аскорбинка с глюкозой, витамин.

Я раздал детворе все таблетки, «завёл» Игорька, а заодно и остальных.

— Что это вы с ними делаете? — подозрительно спросила Зиночка, пробегавшая по коридору с ведомостью в руках.

Я ничего не ответил.

— Мистику какую-то развёл, — злобно пробормотала она.

…Теплая, погруженная в предзакатный сумрак безлюдная улица, круглая площадь с аркадами — сегодняшний сон, в который так безуспешно пытался вернуться утром, все-таки всплыл… Давно уже не снилось это место, где душе так вольно, так спокойно.

«Где это? Что это? — думал я, возвращаясь в павильон. — Зачем оно повторяется? Как насмешка».

В павильоне опять горели все приборы, он был перегрет, душен.

— Что происходит? Ведь сейчас войдут дети.

Подошла Наденька.

— Лаборатория выдала первый материал. Он уже в монтажной. Посмотрим после работы?

— Конечно.

…Игоряшка упал минут через двадцать после того, как снова начались съёмки. Повалился навзничь в тот момент, когда из руки его вылетала модель красно–жёлтого планера.

Фонограмма гремела: «Кто привык за победу бороться, с нами вместе пускай запоет…»

Я кинулся из-за камеры, поднял его, крикнул:

— Вырубить свет, звук, включить всю вентиляцию, воды!

Еще продолжали стрекотать камеры. Еще планировали в воздухе модели.

Запрокинутое лицо Игоряшки было синюшно.

— Воды! Врача! — снова крикнул я в наступившей наконец тишине.

— Воды в павильоне нет, — раздался голос оператора.

— Дуйте, дуйте ему в лицо! А я в медпункт. — Надя бросилась было к выходу из павильона. Но путь ей преградила Зиночка.

— Не сметь без администрации вызывать врача!

Наденька попыталась увернуться, но Зинаида Яковлевна вцепилась в неё, завизжала на весь павильон:

— Сначала акт! Акт! Воображают тут о себе всякие, заводят детей словно часы, черт знает что! Да это уголовное дело!

«Звезды, ну где же вы, звезды?» — в отчаянии подумал я, выбегая из павильона с ребёнком в руках. И в тот же миг перед внутренним взором над студией, над Москвой раскрылся чёрный космос, играющий мириадами звёзд.

И вновь неведомая победительная сила вошла в меня.

Под этими звёздами положил Игоряшку на холодный пол в коридоре у газировочного автомата. Подставил стакан, нажал кнопку и, когда стакан наполнился шипучей жидкостью, с размаху выплеснул её в лицо мальчика.

Тот открыл глаза.

2

Просыпаюсь в восемнадцать лет ранним летним утром. Перед зарядкой, перед душем можно позволить себе минуту вот так, бездумно полежать, глядя в сияющее небо.

Хорошо помню: руки закинуты за голову, окно прямо против меня. Бездумно. Безмятежно.