Здесь, под небом чужим

Прежде я у нее дома не бывал. Жила она на Подрезовой улице. На Петроградской стороне угнездилась тесная семейка узких параллельных улочек с почти рифмующимися забавными названиями: Теряева, Полозова, Плуталова, Подковырова, Подрезова и даже Бармалеева.

По черной облупленной лестнице я тащился на седьмой этаж, и уже на пятом донесся до меня запах краски и растворителя. Дверь отворил двухметровый бородатый верзила в тельняшке, вымазанной краской. Художник, муж, догадался я, вспомнив рослого актера Филимонова из Надиного «Эшелона на Восток». Наверное, маленькая Надя, как в кино, так и в постели, предпочитает больших мужиков. Этот молча смотрел невидящим взором, потом повернулся и, шаркая, удалился, исчезнув за поворотом коридора. Бросил меня на произвол судьбы. Я возился с незнакомыми замками, пытаясь их запереть, когда где-то клацнула дверь. Обернулся: видимо, там, в дальнем торце коридора, была ванна, и я увидел выплывающее оттуда голое гладкое женское тело с воздетыми руками. Полотенцем руки перетирали волосы. Мелькнуло – как Алина! Край полотенца свешивался на лицо, поэтому меня она не видела.

– Ян! Принеси халат! – крикнула она, откидывая полотенце.

Заметила меня.

– Ой, извините. – И юркнула обратно в ванную.

Ян явился и просунул в приоткрытую дверь халат, после чего, наконец, обратил на меня внимание и приблизился.

– Ты кто? – спросил он.

– Я к Наде. Про сценарий потолковать.

– А, говорила… Звать как?

– Никита Алексеевич.

– А я – Николай, Коля.

– Почему Ян? – поинтересовался я.

– Яновский. Привыкли. Так и зови. Пошли.

И я пошел следом за ним длинным пыльным коридором, по стенам которого висели картины маслом и деревянные абстрактные инсталляции. Некоторые холсты чем-то напоминали работы эрмитажного Марке. Городские пейзажи, взятые сверху, изломанные ритмичные линии каналов, черные кривые деревья. Проглядывало в них что-то общее с моими фотографическими этюдами. Ракурсы, наверное. Однако написано все обобщенно, как бы нарочито грубо, жестко, ни с Марке, ни с фотографией не сравнить. Попадались портреты, прорисованные резкими стремительными линиями, на них чьи-то лица с карикатурно преувеличенной объемной лепкой.

– Ваши работы? – спросил я.

– Старье, – отвечал Ян-Коля.

Вытащил я из сумки припасенную бутылку коньяку и протянул ему.

– Убери! – крикнул он шепотом. – Мы спиртного не пьем.

Чай пили. Сидели на кухне. Надины мокрые волосы были замотаны полотенцем, как чалмой. Опять я вспоминал об Алине. Она так же укутывала волосы после душа.

Беспокойства мои Надя быстро развеяла.

– Пиши как пишется, – сказала она. – Всё у тебя есть. Вот к примеру, эпизод с Цыганковым, когда авто застряло.

Впервые она назвала меня на «ты», назвала автоматически, не задумываясь. Нашла нужную страницу и прочла:

– «Как, как? Кривобоко. Вы ногу-то отхватили. Журавлем скачу. – Ну-ну. Не отхватил бы, лежал бы ты сейчас на погосте, друг милый. – Может, так, а может, и не так, – сказал Цыганков, сощурясь». Сощурясь! Тут все есть. Ты пишешь – «сощурясь».

Для записи этого достаточно. А представляешь, как это может сыграть хороший актер! Пусть даже не щурится, если не захочет. Найдет другие нюансы. Сыграет непонимание плебеем образованного человека. Недоверие. И тупую враждебность, враждебность именно от непонимания. А если еще придумать пару-тройку человек из толпы, дать им несколько реплик, то и достаточно. А еще зрительный материал. Он в кино важнее литературного. Лакированное авто, приличная одежда на барах, и в контрасте – дорожная грязь, оборванные крестьяне, тупые лица…

– Не уважаете вы, городские, простой народ. Эх, не уважаете, – вдруг сказал Ян.

Надя только усмехнулась и продолжила:

– У тебя же вдобавок есть еще и наглые прачки. А в госпитальных эпизодах можно прописать несколько конкретных людей, солдат, санитаров. Давай отложим эти подробности до режиссерского сценария. Они у тебя присутствуют, намечены, нужно их только разработать чуть подробнее…

Ян покачивал головой. То ли одобрял сказанное, то ли нет.

– А как быть с информацией? – спросил я. – С историческими фактами? Что это за война? Когда была? Зачем? Почему случилась? Что такое Февральская революция? Как это-то в кино втиснуть?

Тут Надя задумалась.

– Ну, не знаю пока, – сказала она. – Даже не уверена, нужна ли эта информация вообще… Можно, к примеру, иногда включать кинохронику с закадровым голосом…

– Банально, – сказал я.

– Именно. Нужно думать. Это потом. Пока оставь в тексте свои размышления. Если найдется продюсер, пусть читает как есть.

– А он найдется?

– Всё может быть, все может быть, – сказала Надя загадочно. – А ты, Ян, что скажешь?

Ян встал и молча вышел.

– Не удивляйся, – тихо сказала Надя. – Он такой.

Ян вернулся с небольшой книжицей.

– Слушайте, – сказал он и начал читать из книжки, возвышаясь над нами во весь свой рост, то и дело разрубая рукой воздух. – «Мой следующий фильм будет полной противоположностью всем этим банальным слюням. Я хочу рассказать подлинную историю одной женщины, которая влюблена в тачку, постепенно обретающую все атрибуты некогда любимого ею человека, чей труп везли на этой самой тачке. В конце концов тачка обретает плоть и кровь и превращается в живое существо. Вот почему свой фильм я назову „Тачка во плоти“. Ни один зритель, от самого рафинированного до совсем уж среднего, не сможет остаться равнодушным и не сопереживать моему маниакальному фетишистскому наваждению – ведь речь пойдет о совершенно достоверной истории, и к тому же воспроизведенной так правдиво, как не сможет ни один документалист. Хотя я категорически настаиваю, что фильм будет абсолютно реалистическим, не обойдется в нем и без сцен…»

– Что за х…ня?! – прервала его Надя.

– Сальватор Дали, – ответил Ян, подняв книжку над головой. – Вот какое надо кино снимать. А то все ваши военные да революционные древние страсти. Никому они не нужны, устарели, – он помолчал и добавил: – Как моя мазня.

– Ох-ох-ох! – сказала Надя. – Самопоедание. И всех остальных поедание. Ты же говорил, что сценарий получается. И мазилка ты гениальный.

– Ну да, гениальный. Никто не спорит. Только устарелый, как Леонардо. Всё это старо. Слушайте дальше. «Перед зрителями предстанут пять белых лебедей. Они будут показаны замедленными, тщательно проработанными изображениями с четкой, прямо-таки ангельской гармонией. Лебеди будут заранее начинены самыми настоящими гранатами, снабженными такими специальными взрывными устройствами, которые позволят с предельной ясностью увидеть, как будут разлетаться в клочья птичьи потроха и веером расходиться следы, прочерченные осколками гранат. Врезаясь в облако лебединых перьев, эти осколки воссоздадут в точности ту же самую картину, которая нам видится – или, вернее, грезится, – когда мы пытаемся представить…»

– Заткнись, изверг, – сказала Надя и обернулась ко мне. – Это он придуривается… Говори по делу, вредный Ян, говори про наш сценарий.

– Вот так всегда. Не дают умное слово молвить, – сказал Ян. – Затыкают рот. Сценарий ничего себе получается, кино, может, тоже получится. Сусли-мусли. Love story очередная.

Надя бросила ему гневный взгляд.

– Не, я ничего. Я не против, – стал он оправдываться. – Любовь миром движет. Только найдется ли мудак, который на кино ваше отвалит бабки. А вообще-то, воистину, все устаревает со страшной силой. Но если охота – творите, мать вашу. Только пока там, в вашей писанине, не хватает одного. Нет моста.

– Моста? – удивилась Надя.

– Какой мост вы имеете в виду? – спросил я.

– Мост. Просто мост. Мост связывает два берега. У вас же эта связь везде просматривается. Связывается разное, друг к другу не подходящее… Нужен мост… Хотя все устаревает… Даже с мостом… Эх, выпить бы сейчас!

– А давай выпьем, – с готовностью сказала Надя.

– Вот тебе! – Ян показал ей кукиш и удалился.

Когда я уходил, уже в дверях Надя сказала мне тихо:

– А ведь ты до сих пор свою Алину забыть не можешь.