Здесь, под небом чужим

– Вы, доктор, поэт, – рассмеялась она и поцеловала меня в плечо.

– Мы должны повенчаться, – сказал я. – Мой развод готов, вчера пришли бумаги.

К тому времени я потерял голову совершенно и, наверное, на мгновение позабыл, что она – не простая женщина, а особа императорского рода, коей надлежит соединяться браком с равными себе по положению в обществе.

– Зачем вам церковный обряд, Антон Степанович, вы же не веруете, как всякий врач, – сказала она. – Вам дарвинскую эволюцию подавай.

– Это не так. Дарвин Дарвином. Но кто же эту его эволюцию затеял?

– Кто?

– Господь Бог, конечно. Или тот, кого мы по невежеству так называем, – умничал я. – Может, это не одно существо, а целый сонм существ, которые по своему уму и знанию выше нас. Какое-то иное, высшее человечество. Они экспериментаторы. Вы можете поверить, что обезьяна постепенно превратилась в человека? Я вот, медик, материалист, не могу. Господь запустил на землю обезьяну, посмотрел, что из этого вышло. Не удовлетворился. Усложнил механизм, запустил, получился человек. А какое Им создано разнообразие самых разных существ! Явлений! Красота и уродство! Наконец, симметрия, как у бабочки! Это все разные Божьи пробы. Тут сознательная воля присутствует!

– А мы, по-вашему, подопытные машинки?

– Вроде того.

– А Иисус?

– Это было так. Господь увидел, что человечество плохо себя ведет. Грешит: убивает, ворует, угнетает ближнего своего.

Тут я чуть не добавил: прелюбодействует. Но вовремя спохватился, ибо как назвать то, чем мы сейчас с ней занимаемся? Я не мог осудить это прелестное занятие, которое при моей нелюбви к философии вдруг возбудило во мне философическое настроение. И зачем осуждать? Если все на свете Божье творение, то и наша способность любить душой и телом заложена в нас Им.

– То есть что-то получилось не так, как Ему хотелось. Он послал к нам Иисуса, – продолжал я, – чтобы на примере его жертвы показать, как должно людям себя вести. Но жертва оказалась напрасной. Люди ничему не научились. Теперешняя ужасная война тому подтверждение.

Тут она потерлась носом о мое плечо, и расставленные пальцы моей руки сами собой поехали вверх, погрузились в ее волосы, она откинула голову, и ее тяжесть доверчиво нагрузила мою ладонь.

– Пожалуй, доктор, я могла бы выйти за вас замуж, – сказала она. – Но как быть с предрассудками?

– У вас есть предрассудки?

– Не у меня. У моей родни. Мне нужно обдумать, как их преодолеть.

1916, конец июня. Войска наши пошли вперед четвертого июня, седьмого уже заняли Луцк, а восемнадцатого – Черновцы. Полевые лазареты переполнились, задохнулись, и к нам потек поездами непрерывный поток тяжелораненых. Оперируем по пятнадцать часов в сутки. Жара. Полетел тополиный пух, залетает в операционную, липнет к мокрым ранам, приходится ловить и убирать пинцетом каждую пушинку. Окна завешаны марлей, но пух все равно как-то хитро пробивается, спасу нет.

На днях, когда я вышел на воздух, чтобы отдышаться после третьей с утра операции, меня ждал старый отставной солдат, посланец уездного воинского начальника. Надлежит мне явиться к его принципалу, ибо получена важная депеша, меня касающаяся. Нет времени, говорю, операция за операцией, так и передай, а что ж не принес депешу-то? Не могу знать, отвечает, небось секретная депеша. Ушел он ни с чем.

Через пару часов в коридоре громкие голоса, топот. Слышу, кто-то распахивает дверь операционной, оглянуться не могу, режу, ору: закройте дверь, суки! Дверь захлопывается, посылаю санитара узнать, что там происходит. Вернулся, сообщает: генерал прибыл, начальник воинский, желает вас видеть. Ну, пусть ждет, пока закончу операцию, иди, скажи ему.

Генерал этот не генерал, а отставной полковник. Высок ростом, почти как я. Отметил это я давно, еще когда только с ним познакомился. Мой рост доставлял мне множество неудобств, всегда я торчал жердью среди низкорослых российских обывателей. Вот в Швейцарии местные жители почти все были со мной наравне. В воинском же начальнике нашел я собрата по росту. У меня в каморке равновеликий мне полковник приобнял меня за плечи и так приблизил свое бульдожье красноватое лицо к моему уху, что я живо ощутил сложный аромат, составленный из запахов чеснока, водки и валериановых капель.

– У вас тут беспорядок, неустройство, вонь, дрянь, люди на полу валяются, – сказал он, понизив голос, а потом вдруг громко, как со сцены, отчеканил: – К нам едет ревизор-с!

Я отстранился и смотрел на него с некоторым изумлением.

– Ну да! – он усмехнулся. – Чистый Гоголь! Нужно все привести в порядок. Чтоб не посекли нас.

Вспомнилось, что он здесь в любительском спектакле городничего играл, и очень этим был горд. Я разозлился.

– А вы, уважаемый Константин Петрович, расскажите, как! Вы что, не видите, как нас за последние три недели ранеными завалили? Вы бы лучше договорились с Петербургом, чтоб везли их в другие места.

– Не в моей власти сие, – сказал Константин Петрович, изобразив печаль. – Но вы уж, Антон Степанович, постарайтесь… Ну, выгоните тех из нижних чинов, кто ходить может. Сами поправятся, на мужике, как на собаке, все заживет… Офицеров, ясное дело, не беспокойте, лечите.

Я покачал головой, наверное, изобразив укоризн у.

– Ай-яй-яй!

– Конечно, мы тоже кое-что понимаем-с, не чужды либеральных идеек, народ, страдающий брат, богоносец, и все такое прочее, но все ж мужиков на свете много…

– Грешите, Константин Петрович, грешите. Перед Богом все равны.

– Так то перед Богом. Это на том свете станут разбираться… И не надо меня грехами попрекать. Вы-то, молодой человек, сами тоже небезгрешны… А меня, старика, укоряете… Вы уж простите, поговаривают тут… Словом, как бы это выразиться поделикатнее, про вас и… ну, сами знаете, про кого…

– Вот это уж никаких ревизоров не касается, – сказал я, быть может, излишне резко.

– Это, любезный, как посмотреть, – он вдруг стал официален, строг. – Ревизор едет к нам непростой, от самых что ни на есть верхов. Будьте добры сделать всё, чтобы ни к вам, ни ко мне не случилось никаких нареканий.

– Да кто ж этот ревизор?

Он сжал свои обвисшие бульдожьи щеки обеими ладонями, так что рот его превратился в пухлый маленький бублик, пукнул губами, театрально выпучил глаза, поморгал дурацки и заявил:

– А ревизор этот, господин доктор, – братец. Ихний братец родной, Дмитрий Павлович. Так что готовьтесь, он вам спуску не даст. Да и мне, того гляди, за компанию.

За сутки удалось кое-что привести в порядок. Кого-то, в самом деле, я выписал. Несколько десятков легкораненых мы расселили под стоны Серафима Павловича за казенный счет по избам в предместье. Во всяком случае, на полу у меня уже никто не лежал. Для шинелей, которые были раскиданы по койкам, вбили гвозди, шинели повесили.