Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

Именно в эту пору у практичного Зданевича нашлись в немецком Париже деньги, чтобы возродить свое разорительное издательство «41°» и выпустить небольшим тиражом несколько редких книг. Пикассо не забыл своего левого друга, сделал иллюстрации к его «Афету». Левый друг Элюар умно перевел его заумь, а Сюрваж проиллюстрировал его «Рахель». Художественная жизнь била ключом в оккупированной столице Франции, но, может, это уже называлось тогда «резистансом» (еще, впрочем, писали это слово в кавычках и со строчной буквы). Позднее Пикассо сделал также иллюстрации к поэме Зданевича «Письмо» и книге «Пиросманишвили», вышедшей в последний раз за два года до смерти Зданевича, уже в 70-е годы.

Как же, как же, Пикассо… Помнится знаменитая послевоенная фотография, на ней два старика сидят на диванчике. Старенький коммунист-миллионер Пикассо рассматривает золотую медальку с профилем Сталина, которую привез ему престарелый Эренбург вместе со званием лауреата Сталинской премии. Эренбург, наверное, помнил еще по концу 30-х, что значит «сталинская борьба за мир» — подготовка к завоеванию мира, сосредоточенье несметных войск на границе… Новая сталинская «борьба за мир» помогла Эренбургу снова уцелеть, когда расстреляли весь этот ихний комитет сталинских евреев-миротворцев. О чем он думает, ушлый уцелевший Эренбург, глядя на смущенного Пикассо? О том, что, удайся эта новая «война за мир», камня на камне не останется от старой доброй Европы, куда он так любит ездить, где его ждет молодая Лотхен из Стокгольма… А о чем думает старенький Пикассо? Ни о чем. Он просто смущен и растроган лаской вождя. Он художник. Он коммунист. Ни тому ни другому не положено думать.

В оформлении новых книг Зданевича приняли также участие Брак и Джакометти. Сам Зданевич сделал гравюры для книг Элюара и Османа. Он тщательно разрабатывал композицию каждой книги, подбирал шрифты, рисунки, делал раскладку листов. Выпустил Зданевич и антологию «заумной» поэзии — «Поэзия неузнанных слов» («Po'esie des mots inconnus»).

Нетрудно догадаться, что книги эти стали усладой коллекционеров-библиофилов, их выставляют в музеях, о них пишут.

Что касается текстов самого Зданевича (и «заумных», и традиционных), они были недавно напечатаны на родном языке и, может, даже кем-нибудь прочитаны. Во всяком случае, нет причины лишать вас этой возможности. Вот отрывки из напечатанной не так давно поэмы «Письмо», написанной зрелым (пятидесятилетним) поэтом, оформленной Пикассо и посвященной бывшей жене эсера Чернова Ольге Черновой:

…тепла и крови радуюсь уходу освобожден от внешнего дремой в деревню потаенному в угоду навеки ворочусь к себе домой существовать без обязательств просто без прошлого под снегом без прикрас подумай за оградами погоста мы встретимся и не последний раз прислушайся моих пернатых граю что навсегда уверен и умен пустяк изменчивый не умираю взойду землей без собственных имен морские табуны свистать по гривам в озерах ледяных терпеть на дне на высоте безумной над обрывом моей расположиться седине туманом навалюсь и что ни делай не убирается с крыльца прохвост но вот к полуночи похолодело рассеян стрелами падучих звезд.

Может, ради этого и не стоило «сбрасывать с корабля поэзии» Тютчева с Пушкиным, но чего не потребуешь сгоряча. Так или иначе, вот финал поэмы:

…возьмешь немного не щадя минуты когда последние слова темня на стол падут в единственный сомкнуты цветы оставшиеся от меня мне самому искорениться вскоре всего прохватывает благодать не заподазривай меня в укоре при жизни ждал могу бессмертный ждать мы не впустую согласить молили разводит наяву судьба силач но будет хорошо мечтать в могиле не надо бедная моя не плачь.

Зданевич умер в 1975 году на девятом десятке лет, и уже год спустя после его смерти парижский Музей современного искусства открыл выставку, посвященную его памяти. Потом выставок было много.

Ну, а что происходило с «левыми» художниками-парижанами в 20-е годы, после Берлина, после ларионовско-зданевичевской «лояльной» акции в Союзе?

Часть из них отхлынула от Союза художников, но вовсе не от Союза Социалистических Республик, не от «свободной России» и великого соблазна общесоветской славы. В середине 30-х художники еще с энтузиазмом тусовались вокруг Союза возвращения и журнала «Наш Союз», а уж после войны и вовсе льнули к Союзу советских патриотов.

В 30-е годы в Союзе возвращения и в журнале «Наш Союз» верховодили симпатичный, по мнению одних, и вполне отвратительный, по мнению самых привередливых, муж Марины Цветаевой Сергей Эфрон и ее вполне симпатичная дочь Ариадна. И отец, и дочь были агентами НКВД. Впрочем, Ариадна Сергеевна предпочитала, чтоб их называли «разведчиками», и уточняла (в интимном письме тов. Андропову, преданом гласности в Москве), что отец ее был «вербовщиком и наводчиком». Активная Ариадна устраивала художественные выставки и вечера с участием парижских художников, и все русские парижские художники соглашались не только выставляться у Ариадны, но и бесплатно работать для оформления ее агитвечеров, потому что средства разведки ей надо было экономить.

На дворе стояла уже середина 30-х годов, Россия плавала в крови Большого террора, но до художников сведения об этом отчего-то не доходили. Они черпали правдивые сведения из журнала НКВД «Наш Союз». Более того, иные из них решили, что самое время возвращаться в Россию. И поехали, наконец, — как Барт, как Билибин, как Шухаев, как композитор Прокофьев… Билибин погиб в блокадном Ленинграде, Шухаев выжил, несмотря на 10 лет Колымы и вечное ожидание добавки «по рогам», Барт сидел тихо и строгал учебные пособия, Прокофьев сдал первую жену в концлагерь и обмирал от страха со второй. В 1935 году провинциал Хаим-Якоб-Жак Липшиц впервые посетил столичную Москву. Вопреки обещаниям, никаких скульптур для московского шедевра Корбюзье ему не заказали, но пишут, что он получил там все же почетный и выгодный заказ — изваять самого тов. Дзержинского. Заказ, возможно, оформляли прямо на Лубянке, может, он содержал и какие-нибудь условия о дополнительных услугах за гонорар, потому что Липшиц вернулся в Париж крайне испуганным. Никогда не мог отказаться от явных и тайных «левых» денег и талантливый шустряк Юрий Анненков.

^{Молодой Липшиц}

Так, может, он все-таки прав был, знаток души художника, английский коллекционер Никита Лобанов-Ростовский, когда сказал, что «художников вообще-то не интересует, что происходит вокруг. Каждый художник… интересуется своей жизнью, своей работой». Так что и мы оставим в покое то, что «происходит вокруг», и вернемся к жизни и работе молодых художников из окружения Терешковича и Поплавского, а также к трудам немолодого уже, но юного душой авангардиста из Бугуруслана.

^{Художник Сергей Карский с женой-художницей и свояченицей Диной (будущей графиней Татищевой). Из архива Мишеля Карского}

После возвращения из Берлина Борис Поплавский поселился с семьей (братом-таксистом и родителями) в квартирке-вигваме на улице Барро (дом № 22). Это и нынче один из самых экзотических уголков 13-го округа Парижа, овеянных эмигрантскими тенями, оставивших следы в романах, поэмах, дневниках, письмах (а теперь уж и в научных исследованиях). Войдя в подъезд на улице Барро, без труда миновав дверь с кнопками и кодами, любопытный турист из России (кого ж еще сюда занесет?) поднимется по лестнице и попадет на крышу гаража «Тойота», былого гаража «Ситроен», где стояли в те годы такси.

По периметру крыши вытянулись два ряда одинаковых островерхих двухэтажных домиков былой «Маленькой России». (Они, кстати, хорошо видны из садика «Маленького Эльзаса», что выходит на улицу Давьель.) На крыше этой жили небогатые русские, по большей части — таксисты. Один из вигвамов и снимали Поплавские. Часть нижней комнаты в домике занимает лестница, ведущая на второй (по-французски это первый) этаж. Внизу, у стены, была койка Бориса. На ней он проводил много времени — в молитвах, в ожидании «встречи с Богом», в медитации, в сочинении стихов, в чтении и сне… Здесь бывали и друзья-художники (Терешкович, Блюм, Минчин, Карский), и друзья-поэты (Закович, Гингер, Дряхлов). Здесь Поплавский прожил последние десять лет жизни, здесь он стал знаменитым, здесь и умер тридцати двух лет от роду вполне загадочной смертью.