Зеленая кровь

И расстались мы друзьями: "Старик, всегда будем рады. Правда, Натка?.."

И вот теперь, почти полтора десятилетия спустя, Михаил Куницын по-прежнему - моя загадка.

Два года после окончания института в первой горбольнице патологоанатомом, однако в корне разошелся в своем заключении, на вскрытии трупа, с диагнозом лечащего врача, а труп был высокопоставленный, а диагноз поставил сам главврач больницы... Затем года полтора-два в онкологическом диспансере - на этот раз гистологом, в лаборатории, однако и там не прижился, опять "по собственному желанию", ушел опять "в белую степь", в Институт эмбриогенеза... Там он, пожалуй, застрял дольше всего - почти четыре года, уже в роли иммунопатолога (опять все сначала: специалист по трупным вскрытиям, специалист по клеточным культурам, специалист по защитным реакциям организма... Не много ли для молодого специалиста?..) И там, в Институте эмбриогенеза, он, кажется, в чем-то себя все же проявил: выдвинул идею, поговаривали - любопытную, многообещающую, что-то связанное с направленным развитием иммунитета у зародышей и новорожденных, вроде бы даже диссертацию накропал... Лет семь назад, помню, когда мы толькотолько с простейших организмов перестраивались на экологию человека, пришлось несколько раз побывать в Институте эмбриогенеза - протолкнуть туда одну темку по микрофлоре кишечника, в порядке содружества. Разговаривая с одним "завлабом", который оказался непосредственным начальником Куницына, не удержался, спросил: "Ну и как он у вас двигает науку?" А завлаб так выразительно вздохнул... Месяца через три-четыре узнал, что доктор Куницын нашел наконец свое призвание на "скорой", оттуда мы его скоропалительно и перетянули к себе, врачом экипажа испытателей.

Но для меня "загадка Куницына" не в этом. Когда я засомневался в его лабораторной технике, он так глянул на меня... Что он знает такое, что дает ему право глядеть вот так свысока? Нет, не то слово: с чувством собственной значимости, что ли? Да, вот что в нем необъяснимо: в нем словно два разных человека. Совершенно разных. Один - все тот же медик-студиус, с которым я имел неосторожность (назовем так) познакомиться (треп во имя коммуникабельности, театральные жесты, глубокомысленное умничанье), а второй... Вдруг глянет на тебя так, словно старше тебя на полвека, и изложит мысль с - такой убийственной логикой и четкостью... Смотришь на него во все глаза: откуда эта глубина, точность, совершенно неожиданный поворот мысли? И вдруг тут же выдаст такую "истину", хоть за голову хватайся, из разряда тех, которые биологи-юмористы обозначают кодовой фразой: "А ты родился от обезьяны?" И ведь с такой глубокой верой, с такой убежденностью начинает доказывать, что ты родился не от обезьяны, а от медведя. Со стороны это, конечно, выглядит дешевым комедиантством, а вместе с тем настолько искренне... Однажды я не выдержал, спросил его; "Ты овладел аутогипнозом?" Рассмеялся...

Но почему настойчивое предложение Михаила анализы крови делать в гермокамере встревожило и Таю? Ведь она его совсем не знает... Другое дело я. Одна его вспышка гнева в гермокамере, когда он знакомился с ее устройством, чего стоит!

С устройством гермокамеры его знакомил Боданцев.

– На этот раз эксперимент будет проходить с имитацией условий космического полета - шторы на иллюминаторах задернем, - сказал Боданцев, с добродушно-обезоруживающей улыбкой задергивая перед лицом Михаила плотные черные шторы.

– Да?
– несколько растерянно переспросил Михаил.
– А сколько же человек жило здесь?

– Около шести тысяч часов, - ответил я на его вопрошающий взгляд, и Михаил, кивнув, с прежним изумленно-восторженным видом стал разглядывать гермокамеру. Я проследил за его взглядом: маленький столик, складывающаяся из толстой полиэтиленовой пленки раковина, узкая деревянная кровать, на которой змеей была укреплена резиновая трубка - датчик сна...

– Знали ли хоть они, на что идут?
– спрашивает Михаил, опять оборачиваясь ко мне.

– Кто?
– удивляется Боданцев.
– Испытатели? Конечно, знали! Это ведь наши техники и лаборанты. Не только знали, но и сами принимали участие в разработке аппаратуры.

Боданцев ушел в угол гермокамеры, поднял с пола пучок проводов, оканчивавшихся штекером.

– У камеры круглосуточно дежурил врач. Когда испытатель ложился спать, датчики частоты пульса, артериального давления, частоты и ритма дыхания, расположенные у него на теле, подключались через этот штекер к кабелю телеметрии. В любую секунду мы знали, как он себя чувствует. Ну и кроме того радио, телефон... А если уж совсем приспичит, - рассмеялся на всю камеру Боданцев, - можно включить тифон.

– Боданцев указал на красный выключатель на стене.
– На пульте точно такой, дублирующий.

Тифон, эта дикая сирена, как утверждает молва, выпрошенный в тепловозном депо лично Боданцевым, года три назад включался лишь однажды - техники проверяли линию. Но тогда меня не было, мне лишь рассказывали, что это за дьявольская штука - истошный вой по всем этажам, мертвого на ноги поднимет!

Провода со штекером Боданцев опустил на пол - аккуратно, не дай бог повредить. Сел на кушетку, которую собирался заменить диванчиком, и рассмеялся вновь - заразительно, заполняя хохотом всю гермокамеру, словно шум водопада.

– Александр Валерьевич готов мне голову оторвать, когда телеметрия барахлит. Каждый раз пишет докладные. А начальник отдела что? Лишает меня, разумеется, премии. Если они вообще бывают...
– Опять гулкий смех.
– Какие у нас премии? Только по хоздоговорным работам, а мы ими уже давно не занимаемся - космос, космос... Но я не обижаюсь, - продолжал Боданцев, отсмеявшись.
– Он у нас сердечник, Александр Валерьевич. Однажды, с усталости, видать, сам на себя посмотрел критически и говорит мне: "Один испытатель - сорок спасателей". Сорок не сорок, но своих медиков он заставляет дежурить у гермокамеры круглосуточно - нам, технарям, не доверяет даже контроль телеметрии. Видели в зале диван? Это для ночных дежурств - я самолично поставил. Ох, как он взвился на дыбы!
– Опять смех, от которого трясутся даже стены гермокамеры.
– На меня с кулаками: "Ночью дежурные должны сидеть у пульта, а не отдыхать на диване!" А что им, всей бригаде, всем сидеть у пульта? Не верит технике, и только. Сердечник!

Отсмеявшись, Боданцев принял серьезный вид. Озабоченный.

– У вас вопросы ко мне есть? Михаил присел с ним рядом, на кушетку. Кушетка заскрипела - на двух явно не рассчитана.

– А кто был первым?

– Первым?
– Боданцев наморщил лоб.
– Не помню, много было. А ты, Саша, не помнишь?

Я пожал плечами. В самом деле, кто был первым? Камера тогда была маленькой - в два раза меньше этой. Кто же перешагнул порог первым? Перешагнул, вдохнул пахнущий свежескошенным сеном воздух... Такой запах воздуху придает хлорелла - сама немного газит.

– Не помню. Можно посмотреть по "Историям болезни".

– Если ко мне вопросов нет... График, что поделаешь. Ушел.

– Ты мне хотел рассказать про симбиоз, - напомнил Михаил.

– А... Разве?

В памяти вдруг всплыли полузабытые строки из стихотворения Дмитриева; стихи мы напечатали в стенгазете, посвященной двухмесячному эксперименту:

Запирали их в сурдокамерах,

В бесконечности немоты,

Не железных людей, не каменных,

А таких же, как я и ты...

Мелодрама, конечно, но в общем-то верно. Кушетка, столик, крошечная кухня, две полки - с посудой и книгами, бортовой журнал, эспандеры... Вот и все. Час, второй, третий... "Как самочувствие?" - спрашивает дежурный врач по связи. "Нормальное".

А капнограф, анализатор концентрации углекислого газа в атмосфере гермокамеры, медленно поднимает кривую вверх - к полутора процентам. "Как самочувствие?" - "Нормальное".

А приборы говорили: за сутки из гермокамеры исчезали двадцать литров кислорода. Признаки гипоксии у человека начинают проявляться уже при семнадцати процентах содержания кислорода в атмосфере... Значит, человек с хлореллой в гермокамере может прожить не более двадцати пяти дней.

Но главное было даже не в этом - не в кислородном голодании. Эту проблему мы в конце концов решили, изменив рацион питания, - уравняли дыхательный и ассимиляционные коэффициенты человека и хлореллы. Главное было в другом: мы очень боялись ацидоза[4]. Из литературы знали: углекислый газ прежде всего насыщает кровь. Но насколько это опасно? Крайняя форма некомпенсированного ацидоза - кома. В переводе с греческого "глубокий сон". Настолько глубокий, что вернуть человека к жизни порой бывает невозможно.