Зеленый берег

И Миляуша негромким, приятным голоском пропела:

Из дальних я жарких степей Приехала гостья на Волгу, Тоскуя по нежной любви. А звали ее Алмагуль…

— Неплохо, Миляуша, право, неплохо! — похвалил Агзам. — Вам бы выступать в художественной самодеятельности.

На Миляуше было широкое платье, какие вынуждены носить беременные женщины. Избегая показывать располневшую свою фигуру, она не поднялась с места даже в ту минуту, когда в комнату вошел новый гость, так и сидела на скамье между горшков с цветами. Но и при своем невыгодном положении Миляуша осталась Миляушей, за словом не полезла в карман:

— Куда уж теперь в самодеятельность, Агзам-абы, — таланта, может, и хватило бы на один вечер, да вот беда… платье на мне не того покроя, не для сцены… А песенка все же хороша! Правда, Гаухар? Неужели позабыла, как мы пели ее?!

Но Гаухар только улыбнулась в ответ, — ей было почему-то не совсем удобно говорить при Агзаме о том, как веселились они во время поездки в Астрахань.

Не дождавшись ответа от подруги, Миляуша обратилась к тетушке Забире:

— Поддержите меня, тетушка Забира! Ведь красивая песня, правда? Эх, не умеет наша молодежь ценить! Но вы-то, тетушка, понимаете толк в манесебар.

— Ба! — изумилась тетушка Забира. — Да ты, Миляуша, оказывается, исконная татарка. Ведь манесе довольно старинное словечко, не часто услышишь теперь.

А задорная Миляуша не унималась:

— Я, тетушка Забира, не меньше, чем вы, исконная татарка. А о песне вы так и не сказали ничего.

Но Забира уже заторопилась на кухню, сказав на ходу;

— В наших краях мне не доводилось слышать эту песню. Может, она и хороша, да не для моих ушей.

— Ну вот, даже тетушка Забира не поддержала меня. А про Гаухар и говорить нечего: сидит, погрузившись в свои загадочные думы… Как вы полагаете, Агзам-абы, о чем сейчас может думать Гаухар? — лукаво спросила Миляуша.

Агзам смущенно пожал плечами, мельком взглянув на Гаухар.

В эту минуту тетушка Забира внесла в комнату окутанный клубами пара самовар, водрузила его на стол.

— Голос Миляуши и на куше слышен. Кого хочешь переговорит.

— Все до того захвалили мою жену, что она может возгордиться и послать меня в отставку! — Это Вильдан сказал, сделав жалобное лицо. А на самом деле рад-радешенек, что хвалят Миляушу.

— Что, перетрусил? — рассмеялась Гаухар. — С нынешнего дня, Миляуша, он будет больше ценить тебя. А то небось даже не понимал до сих пор, каким сокровищем завладел.

Вильдан поднял руки.

— Сдаюсь, друзья, на милость победителей. В знак прощения разрешите мне сесть рядом с женой, так спокойнее будет.

Загремели отодвигаемые стулья — Вильдану освобождали место рядом с Миляушей. Не меньше других хлопотал и Агзам. Он очень оживлен, видно было, что чувствует себя легко и свободно с друзьями Гаухар. Право, славные ребята Вильдан с Миляушей, они словно созданы друг для друга. А о тетушке Забире и толковать нечего: уже сколько раз он встречался с ней, находя для себя утешение в те дни, когда Гаухар не было в Зеленом Береге.

8

И вот в выходной день они остались вдвоем с глазу на глаз. Тетушка Забира ушла к родственнице по случаю какого-то семейного праздника. Разговор у них в первые минуты не вязался. Немногословному Агзаму и без разговора было хорошо. Остаться наедине, без свидетелей, молчать и смотреть в глаза Гаухар, которые сегодня особенно лучисты, — это для Агзама дороже всяких красноречивых слов.

Гаухар не то чтобы смущало молчание, ей хотелось заглянуть поглубже в душу этого человека, всегда внимательного, способного с одного взгляда понять многое и без лишних уверений преданного ей. Она хорошо это знала, даже гордилась этим, — и все же пусть он что-то скажет о себе, какой он — мягкий, уступчивый, вспыльчивый, упрямый?.. Меру жизни и цену людям она уже привыкла связывать с интересами школы, с заботами о судьбах детей. И вдруг она скорее неожиданно, чем обдуманно, спросила:

— Скажи, Агзам, ты когда-нибудь бил детей?

— Детей? — переспросил он, словно проверяя себя, не ослышался ли.

— Ну да, детей! Что ты так смотришь? Странный вопрос, да?.. Не удивляйся. Ведь о том, что случается каждый день и на что очень легко ответить, об этом я не стала бы и спрашивать тебя.

— И все же твой вопрос несколько странен и, — пожалуй, даже резковат, — задумчиво и с некоторым смущением проговорил Агзам. — Словно я непременно должен бить детей. Да что я, какой-нибудь старозаветный хальфа, что ли?

Гаухар сдержанно улыбалась, слушая его, — впрочем, улыбка эта не была ни иронической, ни осуждающей, скорее она располагала его к откровенности.

— Знаю, вижу! — решительно сказала Гаухар. — Тебе доводилось бить.

— Да откуда ты знаешь? Почему так уверена?

— По твоему смущению вижу. Если человек никогда в жизни не бил ребят, он не удивился бы моему вопросу, скорее мог обидеться, даже рассердиться.

Агзам помолчал, словно проверяя себя, потом дружелюбно ответил:

— Знаешь, попался. Вспомнил… Если правду говорить, бить не бил, но одного мальчишку как следует потряс за ворот.

— Вот видишь! Как это случилось? За что ты его?

— Да ничего особенного не произошло. Мало ли что бывает в повседневной работе сельского учителя.

— Все же расскажи. А то ведь некоторые думают, что у преподавателя железные нервы, он всегда владеет собой — не волнуется, не сердится, не отчаивается. И детки у него все послушные, как шелковые. Спросишь урок — отвечают гладко, без запинки, слова сами от зубов отскакивают.

Агзам с сомнением покачал головой, пристально посмотрела на Гаухар.

— Да, такие люди действительно встречаются: увидят два-три положительных факта — начинают хвалить и детей, и учителей. Но лично я не стал бы придавать особого значения таким похвалам.

— Да я и не собираюсь придавать значение, просто говорю, какие иногда складываются мнения.

Агзам опять помолчал, потом сказал уже совсем уверенно:

— По-моему, тебе не так уж интересно знать, много или мало таких благодушных людей. Ты совсем на другое делаешь упор.

— На что именно?

— Ну, как бы объяснить тебе… — Он решительно тряхнул головой, усмехнулся. — Ты хочешь сказать: «А ну-ка, товарищ начальник, выкладывай свои грешки. Не все тебе ревизовать других. Не думай, что ты сам такой чистенький, не уверяй себя в этом». Вот что ты хочешь сказать. Что же, я не боюсь быть откровенным! Было у меня достаточно ошибок, изрядно меня колотили за них…

— И все-таки, Агзам, подчиняйся-ка ты учительской логике! — напомнила Гаухар. — Не отвлекайся, говори последовательно. Ведь ты прежде всего учитель.